Он вскочил.
- Я приехал сюда! - крикнул он вслух. - Я приехал сюда сражаться за свободу! - крикнул он.
Он стоял в испарине под ослепительным полуденным солнцем. В далеком смерче звука кружили странные, жирные сгустки, мягкие и приглушенные, как пузыри болотного газа, поднявшиеся из вязкой глубины. Ногти его впивались в ладони.
Он разжал кулаки и посмотрел на них, устыдившись. Глядя на пустые руки, он вспоминал, как его не взяли в армию.
В эту минуту одна из лошадей всхрапнула, как раз когда Адам оглянулся, дернула головой, освободилась от привязи и бросилась через папоротник к северному краю поляны. Потом ринулась напролом через кустарник и пропала из виду.
Адам подошел ко второй лошади. Развязал, провел через папоротники к фургону, привязал к колесу и стал похлопывать по шее, успокаивая. Он заметил, что каждый раз, как этот странный мягкий и приглушенный сгусток поднимался пузырем из глубины звука, животное вздрагивало под его рукой.
Нет, тебе не разрешили, говорил ему разум, пока он поглаживал дрожащую шею лошади. Нет, я им не нужен, думал он.
Потом подумал: Но я должен был приехать. Я должен был приехать, потому что...
Животное успокоилось. Он вернулся и снова сел на одеяло. Подумал: Потому что...
Он подождал.
Потом: Потому что нужно понять, есть ли правда на земле.
Звуки боя относило все дальше, все тише они становились. Он сидел и удивлялся, неужели нужно специальное разрешение, чтобы узнать, существует ли на земле правда.
Но, подумал он, другим-то это разрешили.
Он поник головой и подумал, что в эту самую секунду где-то далеко в лесу люди бегут вперед, сквозь зеленые волны листвы, и находят свою правду, и умирают. Он вдруг подумал, что где-то в этом лесу Симмс Пердью поднимается великаном из зарослей, и размахивает мушкетом, как битой, и лицо его светится, как сама истина. Да, даже Симмс Пердью.
И не только Симмс Пердью.
Он подумал о Стефане Блауштайне, который всего год назад пришел в эти леса со своей правдой и погиб. Подумал о Гансе Мейерхофе, который пришел в эти леса. О Маран Мейерхоф, которая в конце концов выкрикнула свою правду. Подумал о чернокожем кавалеристе, который лежал под яркой лампой в госпитальной палатке, - из него вытекла вся кровь, и он умер во имя своей правды. И подумал он о Моисе - Толбате, Крофорде, ах, какая разница? который лежал в темноте лачуги, снедаемый стыдом, и выкрикивал: "Черт подери... Я бы лучше лежал там и истекал кровью. Я бы лежал, а кровь вытекала... ох, и ни о чем не думать... ни о чем!"
Да, Моис - даже Моис - уже нашел свою правду.
И с этой мыслью Адама наполнила нежность - даже любовь - к Моису Крофорду. Пусть идет с миром, подумал он. О, Господи, даруй ему безмятежность.
Адам услышал, как смерч звука качнулся к северу, потом к югу. В центре бури, когда-то читал он, всегда есть точка тишины и покоя. Он склонил голову и слушал ревущий смерч, и думал, что он как раз то самое средоточие тишины в центре бури, бури, которая и есть мир.
Потом мир вломился в лесную чащу. Вырвался на поляну.
Глава 15
На поляну выскочили восемь обезумевших оборванцев. Они бросились к Адаму, который стоял около фургона, оцепенев от изумления, как будто его фантазия вызвала к жизни эти призраки.
Первый оборванец с дико развевающимися на ходу лохмотьями и бородой бежал, подпрыгивая над папоротником, размахивая винтовкой, которая вспыхивала на солнце примкнутым штыком. Он скакал, до смешного нескладный, весь в острых углах из-за мелькающих на дикой скорости коленок и локтей. И тихонько повизгивал, как щенок.
Следом бежали остальные. Они не скакали. Их ноги продирались через папоротник с жестким, распарывающим звуком. Ближайший был без шляпы, и Адам увидел, как сияет золотом солнце в его светлых вьющихся волосах. Потом увидел, какие синие у него глаза. Молодое лицо казалось безмятежным. И когда мелькающие кадры свирепого вторжения на миг остановились, как по команде "замри!", давая возможность Адаму рассмотреть картину во всех подробностях, он увидел, насколько чист и спокоен лоб этого мальчика.
По истечении этого мига, выделенного специально для Адама, картина, как по команде "Отомри!", взорвалась, оживая. Раскололась, как огромная стеклянная бутыль, разбитая обломком кирпича. Разлетелась вдребезги и брызнула осколками во все стороны.
Штык мягко ткнулся в живот Адаму. Над штыком он увидел спокойный лоб мальчика. Этот штык венчал винтовку, которую тот держал в руках.
Другие руки пытались сорвать парусину с фургона. Ее кромсали штыками.
- Господи Иисусе, еда, - со стоном выдохнул голос, - Здесь, посреди леса!
Другой голос только и мог что всхлипнуть.
Внезапно штурм прекратился. Фургон приподняли, раскачали и опрокинули набок. Все содержимое с грохотом и треском рассыпалось. Лошадь стояла с опущенной головой и дергала повод, - он укоротился, оказавшись под нижним колесом.
Мужчины ползали по земле на карачках, выхватывали друг у друга банки, вскрывали, запихивали в рот содержимое, глотали огромные куски и повизгивали. А один все время повторял: "Господи Иисусе, Господи Иисусе!" Насколько это ему удавалось с набитым ртом.
Мальчик с золотыми волосами, голубыми глазами и чистым лбом все тыкал в живот Адаму штыком, правда, не сильно, и звучным, интеллигентным голосом взывал к мужчинам:
- Дайте и мне что-нибудь! Дайте мне что-нибудь, слышите? Дайте поесть, сукины дети! Сукины дети, дайте!
Один из сукиных детей дал. Тот самый, нескладный, угловатый прыгун появился над листьями папоротника, стоя на коленях, - щеки его были так туго набиты, что бакенбарды торчали, как иглы дикобраза, - и сунул мальчику в руки открытую банку тушенки. Парнишка выронил оружие, начисто забыв о своем долге, и схватил банку. Запустил в неё два пальца, сложенные наподобие ложки, открыл рот, натолкал в него до отказа мяса и начал жевать. Он жевал, зажмурив глаза.
Когда же наконец проглотил, глаза его выкатились из орбит, лицо побагровело, и на какой-то миг показалось, что он не справится с таким напряжением. Но нет, справился. Отдышался.
- Два дня, - проговорил он, - два дня, и...
Но его собственная рука не дала ему договорить. Она затолкнула еду прямо в слова. Подбородок задвигался, глаза прикрылись, чистый лоб оросило потом.
