Джед сидел на камне, опять полируя свой нож о край ботинка. С минуту он глядел на Моиса молча. Потом сказал:

- А я ничего и не говорю.

Испытав лезвие на волоске с тыльной стороны левой руки, он добавил:

- Я вообще не сказал ни слова. Ни об этом. Ни о чем другом.

На следующий вечер девушка вернулась, в том же голубом платье, так же прижимая к боку толстого ребенка и с той же корзиной, полной винограда. Они снова ели ягоды, а девушка рассказывала. Ее зовут Гёц, сказала она, Маран Гёц. По крайней мере, так её назвали при рождении. Имя немецкое, но её семья живет здесь уже очень давно. Эта земля принадлежала её деду. Но теперь она - миссис Мейерхоф. Замужем она пробыла всего три года. Потом началась война. Они и пожить-то не успели - война помешала, сказала она. Девушка помолчала, потом невпопад добавила, что мужа зовут Ганс. Ребенка тоже зовут Ганс. Ему - её мужу - сегодня не лучше. Рана не перестает кровоточить. Он просто лежит и слабеет, ко всему безразличный.

Поднявшись с камня, она посмотрела на Адама.

- Мистер Кривуля... - начала она. Моис хихикнул.

- Меня зовут не Кривуля, - сказал Адам.

И подождал, пока на лице у неё обозначится вопрос.

- Кривулей меня прозвали друзья, - ровным голосом произнес он и немного выдвинул вперед левую ногу, дождавшись, чтобы девушка сосредоточила внимание и постигла увиденное. - Из-за ноги.

Потом неспешно убрал ногу и стоял, опираясь на нее, спокойно и прямо. Он глядел девушке прямо в лицо. Лицо было круглое, мягкое, с нежными контурами, щеки розовели от солнца и крепкого здоровья. Он увидел нежный, как на кожуре персика, пушок над верхней губой. Увидел сидящие в нем крошечные капли влаги, едва заметно поблескивающие. Глаза были синие и в недоумении хмурились. И вдруг он осознал, что это лицо маленькой девочки, лет десяти-двенадцати, маленькой пухлой простушки, которая чего-то недопонимает. И возможно, никогда не поймет, добавил он про себя. И с этой мыслью сладкая грусть наполнила его сердце.

- Меня зовут, - сказал он и замолчал. Не глядя вокруг, он ощутил, что глаза обоих мужчин прикованы к нему, и злость, смешанная с восторгом, вскипела в его груди. - По-настоящему, если хотите знать, меня зовут Адам Розенцвейг.

Он услышал, как позади него шевельнулся Моис.

- Ну ты и сказанул, - произнес голос Моиса. Потом он услышал, как негр давится от смеха.

- Я рада, что вы сказали, - заговорила девушка. - Рада, что узнала ваше настоящее имя.

Адам помолчал, ожидая какого-нибудь движения, какого-нибудь звука за спиной. Ничего не последовало, тогда он сказал:

- Но я прервал вас. Вы начали что-то говорить.

- Да, - сказала она. Ребенок заворочался, и она переложила его, прижав к другому боку, покачала. Его круглая голова в желтых пуховых кудряшках смешно болталась, потом с безрассудной доверчивостью приткнулась к её груди. Адаму был виден один его глаз, сонно слипавшийся. Ребенок засыпал. Ребенка, - вспомнил Адам с внезапной четкостью, - зовут Ганс, Ганс - как отца.

Девушка говорила:

- ... и вы знаете немецкий. Может, если вы придете и поговорите с мужем - вы ведь недавно оттуда - может, тогда он проявит хоть какой-то интерес. Вы не против, нет?

Он сказал - да, он будет рад прийти, но в какое время?

Завтра вечером, сказала она, но не позже захода солнца. Она бы тогда подоила коров, пока он развлекает мужа беседой. Она пошла вверх по заросшему травой склону к каменному дому, к большим кленам, дающим пурпурную тень, и к большим сараям, неся ребенка как мягкий, неплотно упакованный сверток, она шла, и тело её, - там, внутри выцветшего голубого платья, - тело её клонилось в сторону, уравновешивая наклон холма и вес ребенка. Он проводил её взглядом.

Моис что-то бормотал. Адам обернулся к нему. Моис сидел на корточках, глядя на холм.

- Мяконькая, сочная, - проворковал он, - мяконькая, сочная.

Адам почувствовал: ненависть поднимается из желудка, как желчь.

- Не позже захода солнца, - промурлыкал Моис, он подражал голосу девушки, все так же сидя на корточках и косясь на Адама. - Угу, не позже захода.

Адам отвернулся.

Моис говорил:

- Вот-вот, сынок, вдуй ей разок как следует за старину Моиса.

И добавил, воркуя:

- Мяконькая, сочная.

Сидящий на камне в сторонке Джед Хоксворт оторвал взгляд от ножа.

- Слушай, - бесстрастно сказал он Моису. - А ведь это ты о белой женщине говоришь. Соображаешь?

Сидящий на корточках Моис ничего не ответил. Он сделал вид, что безмерно заинтересовался шапочкой желудя, лежащей на земле у его ног.

- Да, - сказал Джед Хоксворт, - и если бы ты что-нибудь в этом духе сказал о белой женщине в другом месте и с другими людьми, они бы отрезали твой черный язык и бросили свиньям, - он с любопытством разглядывал нож в руке.

Моис неотрывно смотрел на шапочку старого желудя.

- Вот черт! - сказал Джед Хоксворт рассеянно, как бы самому себе. Когда-то я и сам был не прочь это сделать, - он со щелчком сложил нож и уставился на него. - Но не теперь, - сказал он. - Теперь мне, наверно, все равно.

Моис поднял голову.

Джед Хоксворт смотрел прямо на него.

- Давай, скажи это, - приказал он почти шепотом, злым, хриплым, дрожащим шепотом. - Ну же, говори.

Моис смотрел на него. Медленная, сонная ухмылка расплылась по его лицу.

- Мяконькая, сочная, - пропел он гортанным шепотом, наблюдая за лицом Джеда Хоксворта.

Адам быстро зашагал прочь, к лесу.

Адам толком не смог поговорить с Гансом Мейерхофом. С первого взгляда становилось ясно: человек этот умирал. Тело под простыней было всего лишь грудой костей, лежащих почти с той же неприкрытой наготой, с какой они будут лежать в земле, если через несколько лет гроб вскроют заступом. Порой у Адама возникало безумное видение, будто сквозь простыню, сквозь остатки усохшей плоти, сквозь оболочку иссушенной жаром кожи он видит кости, свободные и усмиренные в последнем и вечном покое.

Лицо его исхудало, кожа была туго натянутой и прозрачной. Жизнь теплилась только в глазах, и временами большие голубые глаза пронзительно вспыхивали, будто разжигаемые каким-то великим волнением, какою-то властной мыслью. Затем снова затягивались мутной пленкой, как у больного цыпленка, когда его слабеющее веко падает на глаз.