Не устаешь изумляться, до чего же удивительный инструмент - этот самый театр - приду-мал человек для своих отношений с временем и с порождениями времени в текущей жизни: и со святыми, и с мучениками, и с чудовищами, имеющими над людьми убийственную власть: с тиранами всех времен и народов, с вождями, ведущими толпы непременно к счастью и светлому будущему.
Страшны властительные тираны, а человеку, простому, обыкновенному, так и хочется крикнуть в лицо убийце: "Ты тиран! Ты убийца!" И он исхитряется крикнуть об этом тирану с высокого помоста сцены. Хотя и знает, что вслед за тем помост славы может для него превратить-ся в эшафот, в помост гильотины, в Лобное место... Очень часто современному тирану истина высказывается через повествование о подобном ему властителе прошедших веков. Понимать или не понимать аналогии с прошлым - это как ему, тирану, будет угодно: для театра, для артистов важнее, чтобы их повесть понял зритель. Ведь "игра в театр" не может происходить без участия зрителя. Сцена и зритель - два равноправных участника действия. И между ними - договор, который они прекрасно понимают, и условия игры, которые они непременно соблюдают. "Ты мне только намекни, я тебя пойму!" - как бы говорит зритель. И театр, если это действительно театр, то есть граждански отточенный инструмент, нравственно выверенный, человечески чуткий, - такой театр знает, о чем жаждет услышать зритель, каких ждет намеков.
Как показали самые последние, бурные годы нашей жизни, особенно чутко ухо зрителя к намекам и иносказаниям в тихие времена гражданского безмолвия, когда говорить вслух не то что опасно, а просто - не разрешено. А в бурю и ломку - когда царствуют "шум и ярость" - прояв-ляется какая-то иная жажда у людей, приходящих в театр. Пойми ее, художник! Кто знает, может быть, в такие времена зритель приходит в театр, чтоб услышать слово сочувствия и веры и, внимая сцене, снова почувствовать, что он - человек, а жизнь его священна и угодна Богу, что он не пылинка на ветру, не слеза на реснице... Он - человек и должен прожить достойно свою единст-венную жизнь...
Таинство театра, его закон, его многовековая привычка, одинаковая в любой стране, у любого народа, - вести этот странный диалог со множеством людей в зрительном зале, странный, потому что сцена говорит, кричит и плачет или смеется о них, взирающих из темноты, а они там, в темно-те зала, отвечают тем же, но молча. И тем не менее - отвечают! И сцена слышит этот ответ. Если сцена - талантлива. Происходит общее переживание, общее размышление и общее чувствование, как во время храмовой службы. Так ведь и исток у них един - у храмового действа и театра...
Иногда мне думается, что и театр, и литература, и музыка - вообще искусство - нужны сами по себе для того, чтобы увеличить количество доброго среди людей, просто увеличить, прибавить в количестве. Ведь прежде всего человеческое сердце жаждет справедливости, а искусство, в том числе и, может быть, наиболее действенно - театр, вершит суд над подлостью, своекорыстием, тщеславием, над злыми делами сильных мира сего. Театр восполняет в нашей жизни - особенно в эпохи "великих" диктаторов - существеннейший недостаток в высшей справедливости, в слове истины, называя дурное - дурным, грязное грязным, прекрасное и доброе - прекрасным и добрым. И люди могут черпать из этого источника правды и справедли-вости - из потока искусства - кто сколько может, чтобы утолить свое сердце.
Нет, я ничуть не заблуждаюсь на тот счет, что театр, книга, способны как-то повлиять на ход вещей в политике, в поведении правителей. И вполне разделяю мнение великого кинорежиссера Бергмана, который сказал: "Искусство не способно наделить нас властью и возможностью изменить ход нашей жизни..." Хотелось бы с этим поспорить, да нет аргументов. Я еще не видел, чтобы после спектакля, фильма человек становился другим. Думается мне, единственное, что в силах совершить театр - вообще искусство - это будить мысль человека, открывать ему глаза на прекрасное и опасное, заставлять его соотносить себя с окружающим миром и понимать свою личную ответственность за свой окоп в битве жизни. И вот если в это верить, а я все-таки верю в это - то можно и нужно браться за великие поучительные исторические примеры, за аналогии нашей сегодняшней боли, призывать в день бегущий старинную тень отца Гамлета. Да напомнит нам...
Так судьба моя сложилась странно, витиевато, что, будучи человеком негероического харак-тера и внутренних сил, будучи самого рабоче-крестьянского и среднестатистического вида и стати, сыграл я массу королей, императоров, вождей.
Хотя в начале моей работы в театре и кино я играл именно среднестатистического граждани-на нашего общества: это Каширин в фильме "Дом, в котором я живу", Саня Григорьев в "Двух капитанах", Бахирев в "Битве в пути". Да, была у меня роль председателя Трубникова в фильме "Председатель", человека явно неординарного, выбивающегося из ряда; да, сыграл я и Георгия Жукова, нашего Героя не столько по званию почетному, сколько по сути своих дел и характеру, но все равно все это - типизированные люди нашей определенной эпохи. Вероятно, это было логич-но - так писали и некоторые критики, - вероятно, я в этих своих ролях как-то отражал время. Независимо от своей воли, просто потому, что и я сам из этого ряда, потому что таковы моя психика и внешний вид. Это и позволяло зрителям поверить в моих героев как в своих современ-ников.
И все-таки дальше - больше, так складывалась моя актерская жизнь, что королей и импера-торов в ней прибавлялось и прибавлялось. Почему? Вряд ли есть точный или хотя бы однознач-ный ответ на этот вопрос. Актер роли не выбирает. И репертуар театра не строит. Репертуар зависит прежде всего от времени, в том числе и от политического времени на нашем общем дворе. Далее дело режиссера, руководства театра. И когда уже утвержден, скажем, "Ричард III" или "Наполеон I", только тогда можно думать о том, будет ли тебе роль в этом спектакле. Вообще роль, совсем не обязательно - заглавная.
Конечно, актер может загореться и сам какой-то идеей: спектаклем, в котором, он знает, ждет его давно вымечтанная роль. И, разумеется, он может предложить этот спектакль своему театру. Но шансов на то, что ему пойдут навстречу - ничтожно мало. Так вышло у меня со спектаклем по пьесе Брукнера "Наполеон I". Мой театр не увидел в моем предложении ничего для себя интерес-ного. И только счастливый случай в лице Анатолия Васильевича Эфроса и актрисы его театра Ольги Яковлевой позволил осуществиться моей мечте. Но к тому времени я был уже опытный "император": за мной стоял Ричард, за мной стоял Цезарь в спектакле "Антоний и Клеопатра"...
А все остальное находилось в "ведении видения", да позволено будет скаламбурить, режис-сера.
Но вот - свершилось: я - король. Император. Вождь. Все равно, какого бы короля королей, императора императоров, вождя вождей ни поручили мне исполнять, прежде всего я должен увидеть в них - в каждом - человека.
Иначе - ничего не получится. Так же как ничего не получится, если, исполняя роль героя, который по профессии слесарь, ты будешь только пытаться имитировать некие типично слесар-ские ухватки и черточки, а играя пахаря соответственно пахарские профессиональные приемчики. Да, это тоже важно, но это только общее, как бы "родовое" представление о человеке определенной профессии. В те же годы, когда требовался "герой нашего времени", театру, актерам так прямо и диктовали "сверху": создать спектакль производственного направления. Или сельскохозяйственного. И бедные актеры старались придать этим производственным героям хоть что-то живое и человечное, хоть что-то индивидуальное.
Актер, работая над ролью, ищет прежде всего в единственном, а не в общем.
Наполеон, Цезарь, Ричард, Ленин, Сталин - неповторимы, это личности. И вживаясь в роль, ты, актер, профессионально обязан глянуть на себя и на мир глазами своего героя, почувствовать, принять его правила игры с окружающими его друзьями, врагами, любимыми и ненавидимыми. Его хитрости... Его страх... Его амбиции... Его тщеславие... Его гордыню...
