Благодаря удивительно тонкому чувству времени он принял это решение как раз в ту секунду, когда раздался телефонный звонок, возвещавший, что остальные делегаты ждут его в вестибюле и начинается программа нового дня.

Пятеро американцев сели в машину, и она тронулась. Ник почти не слушал разговоров своих спутников. Он был так же далек от них, как и от миллионов людей в кипящем жизнью городе, расстилавшемся за окном автомобиля. Для остальных эта поездка была только временным перерывом в привычной жизни, а его ждало неизвестное будущее, которому еще предстояло начаться в какой-то неведомый день.

Солнце светило весело, но по-северному мягко. Кругом высились стрелы подъемных кранов, город бурно менял свой облик, однако сердитые глаза Ника замечали только мелькавшие кое-где низенькие покосившиеся домишки с потрескавшейся и осыпавшейся штукатуркой. Нервы его были так напряжены, что он стал беспощаден и к самому себе и ко всему, на что падал его взгляд.

Сидевший рядом с ним Прескотт из Принстонского научно-исследовательского института тоже смотрел в окошко так, словно он был совсем один; его бесцветная кожа, тусклые седые волосы, серый костюм и мелкие правильные черты были неприметны, и запоминалась только странная отрешенность худого задумчивого лица. С ним никто не заговаривал, потому что он еще в первый день предупредил: "До десяти часов утра я не ручаюсь за свой тон".

С другого бока - Левин из Чикагского университета, похожий больше на слесаря, чем на ученого, читал только что полученное письмо из дому - в тех редких случаях, когда он говорил не о физике, он начинал рассказывать о своей пятнадцатилетней дочери.

- Что за девочка! - сказал он. - Была на вечеринке, танцевала все время и каждый раз с новым кавалером.

Сидевший на откидном месте Мэлони из Гарвардского университета, с которым Ник когда-то учился и который год от года становился все больше похожим на костлявого висконсинского фермера, весело болтал:

- ...и вот я встал сегодня в половине седьмого и улизнул из отеля, чтобы погулять одному. Это было чудесно. Я шел по улице Горького, разглядывал все витрины и прохожих и добрался так до статуи Пушкина, а назад пошел по другой стороне, миновал наш отель и вышел на Красную площадь. Представляете - семь часов утра, и я совсем один посреди Красной площади! Я и голуби! На самой ее середке! Позади меня - Кремль, справа эта сказочная церковь, а напротив - универсальный магазин Гума.

- Вы ошибаетесь, - поправил Ник. - ГУМ - это не фамилия. Это не так, как мы говорим "магазин Гимбеля или Мейси".

- Ге-у-эм, - рассеянно нарушил Прескотт свое утреннее молчание. Государственный универсальный магазин. Как ваш доклад, Ник?

- Ничего.

- Ничего - это слишком мало. Или вы еще не сообразили, что вы здесь представитель?

- Не понимаю.

- Я хочу сказать, что вы здесь - не на вашингтонском съезде Физического общества, где представляете только самого себя. Ведь вы - один из первых американцев, который после бог знает какого перерыва будет делать доклад по физике на заседании советской Академии наук. По-моему, тот факт, что вы американец, для них гораздо важнее того, что вы физик.

- У меня такого впечатления нет, - сказал Ник.

- Это потому, что вы все еще не можете отрешиться от привычных взглядов. А попробуйте встать на их точку зрения, и вы обнаружите, что это - совсем другое. Беда в том, что они так же понимают нас, как мы - их, хотя и нам и им кажется, что мы знаем друг о друге все. Вспомните, сколько здесь людей, которые считают себя великолепными знатоками нашей жизни и все же удивляются, когда говоришь им, что наша Академия наук совсем не похожа на здешнюю. Они привыкли к верховной всемогущей Академии, которая содержит научно-исследовательские институты и платит ученым жалованье, чуть ли не самое высокое в стране; и узнав, что у нас академик - только почетное звание, а Академия существует на ежегодные взносы своих членов и что наши научно-исследовательские институты и университетские лаборатории совершенно независимы друг от друга, они искренне ужасаются и жалеют нас так, словно мы находимся во власти полной анархии. "Но кто же руководит?" - спрашивают они. И, услышав, что каждый отвечает сам за себя, покачивают головой и скептически улыбаются. У нас многие думают, что все эти люди мечтают жить, как живем мы, по нашей системе, но это нелепое заблуждение. О господи, как мы не похожи друг на друга!

- Кое в чем, - согласился Ник. - Но в общем между нами нет большой разницы.

- Вы пришли к этому выводу после трехдневного знакомства со страной? сухо спросил Прескотт.

- А разве вы не считаете себя экспертом, пробыв здесь пять дней? пожал плечами Ник.

- Но вспомните - стоит одному человеку добиться здесь хороших результатов, и они называют это победой всего советского общества! Мы в таких случаях говорим: "Ай да он!". А они говорят: "Ай да мы!". Только приехав сюда, я понял, сколько людей в отличие от нас считают науку не всеобщими поисками истины, а состязанием между советской и американской наукой - конкуренцией, а не совместными усилиями. Это они превращают вас в представителя.

- Я не представитель, - резко сказал Ник. - Я приехал сюда не для этого. Но даже если вы правы, боюсь, что это сходство, а не различие. Наши газеты тоже противопоставляют _наших_ ученых _их_ ученым. Они признают, что "русские опередили нас с запуском первого спутника". Мы тоже говорим о "гонках к Луне". А вы когда-нибудь слышали о гонках, которые не были бы состязанием? Разве французы не считают Пастера и Кюри своей национальной гордостью? Национальная гордость - не исключительная монополия русских. Она есть и у нас, и это совсем не плохо.

- Так почему же вы так удивились, когда я сказал, что вы представитель?

- Потому что я лично не смотрю на физику с такой точки зрения. И думаю, что их настоящие ученые - тоже. Я хочу, чтобы мой доклад оказался удачным, и, естественно, буду рад, если выяснится, что моя теория ближе к истине, чем теория Гончарова. Но не потому, что я американец, а он - русский. Это просто профессиональное самолюбие, только и всего. Я чувствовал бы то же самое, если бы Гончаров был американцем. И убежден, что он смотрит на это точно так же.