В любое мгновение на горизонте могут показаться войска Баадера Айехорна, а Омагра все равно чего-то ждет. Как будто его красноглазый урод твердо обещал ему все головы защитников Каина. Кстати, Каббад, Суфадонекса ничего не обещал тебе?
— К сожалению…
— Да нет, пустое. Я, знаешь ли, и не рассчитывал.
— Что будешь делать?
— Смотря по обстоятельствам.
— Обстоятельства не в нашу пользу. Правда?
— Их слишком много, Каббад. Их никогда не было так много. Остается надеяться на помощь наших богов. А вдруг Данн вытянет нам счастливый жребий?
— Аддон, — тихо, но твердо молвил Каббад, кладя руку на плечо Кайнену, — ты знаешь, я очень плохой прорицатель, и мне, вероятно, не следовало бы говорить об этом вслух. Однако я рискну: никогда не стоит рассчитывать на помощь бессмертных, потому что им абсолютно все равно, кто из нас погибнет, а кто останется жив. А от бедняги Данна ничего не зависит: он только тянет эти проклятые жребии и даже не знает, что выпало на сей раз — радость или беда, жизнь или смерть. Я бы никому никогда в этом не признался, но мы вместе с тобой прошли слишком долгий путь. И мне невыносимо больно обманывать тебя.
— Ты самый отвратительный прорицатель, которого я только знаю, — улыбнулся Аддон. — И почему я этому рад? Либина всегда говорит… говорила, что самое удивительная твоя черта — это то, что ты любишь и уважаешь людей, ради которых служишь богам, а не богов, ради которых служишь людям.
— Это она так говорила? — изумился Каббад.
— Да.
— Мне не хватает ее, — признался старик. — Я понимаю, что это кощунственно звучит: прежде всего в ней нуждаешься ты, Килиан, У на, а уже потом все остальные. Но поверь, друг мой, мне отчаянно не хватает Либины.
— Что-то они долго отдыхают, — сказал Кайнен. — Пора бы уже атаковать.
— Может, они все-таки решили оставить нас в покое?
— Нет. Дело в другом. И боюсь, я знаю, в чем именно.
Каббад вопросительно поглядел на собеседника.
— Они готовятся к решающему штурму, — пояснил Аддон и заорал что было сил: — Килиан! Руф! Немедленно идите ко мне!
Пользуясь литалами затишья, Уна старалась хотя бы немного привести оебя в порядок.
Постоянное пребывание под палящим солнцем высушило ее волосы, они выгорели и стали почти рыжими. Веснушки были видны даже на загорелой коже. Руки огрубели и потрескались.
Она втирала в зудящие, покрытые царапинками ладони целебную мазь; расчесывалась, умащивала тело маслом, но мысли ее были далеко отсюда — и она почти не осознавала, что делает.
/Царевна. Как это странно и непривычно — вдруг узнать, что ты не просто дочь Кайнена, но царевна Великой Газарры. Наверное, я еще совсем ребенок, если это слово услаждает мой слух и тешит самолюбие. Но я не совсем испорченный ребенок. Это ведь все равно ничего не значит. Аддон был и остается моим любимым отцом, а мама…
«Мне иногда кажется, что ты мне вовсе не родная…» — почему я выпалила эту чушь? Я же никогда ничего подобного на самом деле не думала. Я просто злилась на Руфа. Мама, милая, хорошая — ты же самая мудрая, ты все понимаешь. Я ничего такого не хотела сказать. Я только твоя дочь и дочь хранителя Южного рубежа. Никакой Баадер нам и даром не нужен. Пусть он пропадет пропадом со своим царством и…/
— Уна, позволишь к тебе на тексель? — Килиан осторожно протиснулся в узкий проем.
Он никогда не понимал, почему строители не учитывают, что у человека может быть нестандартная ширина плеч — у них с Руфом из-за этого
постоянные проблемы.
— Заходи, братец, — ответила она приветливее, чем следовало бы.
Брат поморщился. Ему явно не нравилось, что она напоминает об их кровном родстве.
/Что ты с ним будешь делать? Дайте-ка я угадаю с трех раз, зачем он пожаловал…/
— Нам надо очень серьезно поговорить, — сообщил Килиан, устраиваясь поудобнее в кресле и вытягивая раненую ногу. От этой жары рана рубцевалась плохо и все время ныла. Терпеть, конечно, можно, но все равно противно.
— Опять? Килиан, миленький, не нужно. Я не в состоянии говорить ни о чем после… Ну ты понимаешь. Я устала, измотана, у меня просто нет сил говорить о чем-то серьезном. Не требуй от меня невозможного.
— Придется тебе потерпеть, маленькая, — сказал он необычно суровым голосом.
/А он повзрослел за последние дни. Странно, как я этого не заметила? Правда, я почти и не видела его: они с отцом и Руфом все время на стенах. Вчера, кажется, даже не спускались. Или позавчера? А ведь я почти не думаю о Руфе — и даже не замечаю этого./
— Ты повзрослел за последние дни. — И У на тонким пальцем провела по вертикальной морщине, прорезавшей лоб Килиана. — Я ее не помню. Наверное, это случилось только что.
— Что там?
— Морщина.
— Пустяки это. Морщины не шрамы. Особенно не шрамы на сердце. Уна, тебе очень тяжело, я чувствую это и понимаю, как жестоко заставлять тебя испытывать еще что-то, требовать выслушать меня. Поверь, я не настолько слеп и не настолько влюблен в себя, чтобы ради простой прихоти мучить мою милую девочку. Но когда мамы не стало, я вдруг понял, как внезапно и нелепо все может закончиться. В любой миг. И это ни от кого не зависит, даже от богов: проси их или не проси, ничего не изменится. И ничего не успеешь — ни рассказать, как любишь, ни сделать что-то очень важное, главное то, для чего родился на свет.
Я вдруг понял, что каждый приходит в этот мир не просто, не случайно, а для чего-то. Вот мама, она делала так, что всем вокруг нее было светло, будто факел горел в темноте. А отец защищает всех не только от врагов, но и от их собственных трусливых и подлых мыслей, от страха и от неверия в собственные силы. Ведь у нашего отца нет плохих воинов, даже если это зеленые новобранцы, которые ничего острее иглы в жизни не видели.
Я не очень глупо объясняю?
— Ты никогда так хорошо не говорил, Килиан, — прошептала она.
— Только не плачь, милая моя, а то я и сам расплачусь. Я же видел: когда мама поговорила с тобой, она хотела сказать что-то и мне, но уже не успела. И мне стало так горько, так… Я приревновал к тебе, не сердись. Мне даже показалось, что тебя она любила больше, только скрывала всю жизнь, а напоследок это проявилось!
