Поэтому мне известно только то, что я слышал от швейцара.
- Когда я сказал, что она наверху и примет его, - говорит он, - он так туда кинулся, что просто неприлично. У нас частный и семейный отель. Конечно, иногда и здесь приходится всякое видеть, но... Найти управляющего, чтобы доложить ему обо всем, я не мог. А что было делать мне? Некоторое время они разговаривали при открытой двери, а потом ее закрыли. Это ее горничная сделала, готов пари держать.
Я задал ему один недостойный вопрос.
- Ни слова не слыхал, - ответил швейцар. - Они стали шептаться - сразу же.
II
А потом...
Примерно без десяти час эта Паркер, придав своей просьбе такой благопристойный вид, какой не смог бы придать чему-нибудь подобному больше никто на свете, спустилась вниз, чтобы потребовать... подумать только кресло на колесах!
- Я его принес, - сказал швейцар многозначительно.
А потом, дав мне время проникнуть в смысл сказанного, продолжал:
- А они к нему и не притронулись!
- Неужели?
- Точно. Он вынес ее вниз на руках.
- И понес на улицу?
- И понес на улицу.
По его описанию трудно понять, как выглядела Морская Дама. Видимо, на ней был пеньюар, и она была "похожа на статую", хотя что он имел в виду, неясно. Во всяком случае, не бесстрастие. "Только она была живая", - сказал швейцар. Мне известно, что одна ее рука была обнажена, а волосы распущены и колыхались золотистой волной.
- У него был, знаете, такой вид, как будто он собрался с духом и на что-то решился. А она одной рукой держалась за его волосы - да-да, держалась за волосы, все пальцы в них запустила... А когда увидела мое лицо, закинула голову и рассмеялась. Как будто хотела сказать: "Теперь уж ему никуда не деться!" Да, посмотрела на меня и рассмеялась. Весело так.
Я стоял, рисуя себе эту необыкновенную картину. Потом мне пришло в голову спросить:
- А он смеялся?
- Господь с вами, сэр, что вы! Смеялся? Нет!
III
Все, что есть в этой истории ясного и определенного, заканчивается здесь, в ярком свете, падающем из парадных дверей "Частного и Семейного Отеля Ламмиджа". Вдали простираются пустынные Луга, залитые белым светом луны, такие безлюдные, какой может быть только эспланада прибрежного курорта глубокой ночью, и сияющие всеми своими электрическими огнями. Дальше - темная линия обрыва, круто падающего к морю. А еще дальше, в лунном свете, - пролив, весь усеянный огоньками судов. Перед фасадом отеля - одним из длинного ряда мертвенно-бледных фасадов - стоит крохотная черная фигурка швейцара, тупо устремившего взгляд в таинственное теплое сияние ночи, поглотившей Морскую Даму вместе с Чаттерисом. И это единственное живое существо на этой картине.
У кромки обрыва, которым кончаются Луга, стоит небольшой навес - там во время зимнего сезона играет струнный оркестр. Рядом с ним круто уходят вниз ступени, ведущие на нижнюю дорогу. По ним, наверное, и спустились эти двое, спеша вниз, прочь из этой жизни, навстречу неведомому и непостижимому. Мне так и кажется, что я вижу их там. И теперь, хотя он и не смеется, на лице его не видно ни сомнений, ни отчаяния. Я убежден, что теперь-то он наконец нашел себя, обрел, по крайней мере на мгновение, уверенность и счастлив хотя бы этим, пусть даже всего лишь несколько быстрых шагов на этом пути остаются ему до гибели.
Они спускались в мягком лунном свете, высокие, белые и прекрасные, сплотись воедино. Он держит ее в объятьях, склонив голову на ее белоснежное плечо, спрятав лицо в ее роскошних волосах. А она, наверное, улыбается поверх его головы и, ласково гладя его, что-то ему шепчет.
Вероятно, они на мгновение мелькнули в теплом свете фонаря, стоящего на середине спуска, а потом вокруг них снова сомкнулась тьма. Держа ее на руках, он, видимо, пересек дорогу, прошел под кружевной листвой деревьев, сквозь которую пробивался лунный свет, через кустарник у подножья обрыва и вышел на пляж, весь залитый лунным сиянием. Никто не видел, как они спускались, никто не может сказать, оглянулся ли он в последний раз назад перед тем, как войти в фосфоресцирующее море, некоторое время плыть рядом с ней, а потом исчезнуть, чтобы больше никогда не появляться в этом сером земном мире.
Хотел бы я все-таки знать, оглянулся ли он назад. Некоторое время они плыли вместе, человек и морская богиня, пришедшая за ним, и над ними было только небо, а вокруг них - вода, пронизанная теплым лунным светом и сверканием моря. Вряд ли он, плывя с ней в неведомое, думал об истине или о долге, который оставил позади. А о том, что было дальше, я могу лишь гадать и грезить. Ощутил ли он в последний момент неожиданный ужас, осознал ли вдруг свою непоправимую ошибку, пожалел ли о ней, когда, пуская пузыри, со страшной быстротой погружался вниз, в неведомые глубины? Или она была с ним нежна и ласкова до самого конца, когда, обвив его руками, увлекла вниз вниз, где вода мягко сомкнулась над ним, вниз, в тихий экстаз смерти?
Нам не дано проникнуть в эти тайны, и здесь, где волны с тихими вздохами набегают на берег, заканчивается история Чаттериса. А в качестве эпилога к ней представьте себе полицейского, перед самым рассветом обнаружившего пеньюар, который был на Морской Даме и к которому уже подбирались волны прилива. Не какую-нибудь тряпку, какие иногда выбрасывают бедняки, а пышный, дорогой пеньюар. Я как будто вижу, как он стоит озадаченный, перекинув пеньюар через руку и держа в другой руке фонарь, и вглядывается сначала в белый пляж и черные кусты, начинающиеся за ним, а потом в море. Ему непонятно, как можно выбрасывать такую удобную и хорошую вещь.
- Это же надо, до чего люди доходят, - наверное, говорит он, этот незадачливый обитатель простого и незамысловатого мира. - Что бы это могло значить? Выбросить такой замечательный пеньюар...
На всем южном небосклоне видны были только одинокая планета и заходящая луна, а из-под ног у него, наверное, тянулась зыбкая полоска света, уходившая до самого горизонта, до той темной черты, над которой начиналось небо. По обе стороны ее во тьме то и дело вспыхивали блестки фосфоресценции, а вдали ярко горели желтые огни кораблей. На мгновение показавшись из таинственной тьмы, мерцающую световую дорожку пересек черный силуэт рыболовной шхуны. На западе крохотной красной точкой горел сигнальный огонь на мысе Дандженесс, а на востоке мощный луч большого маяка Гри-Нэ, то исчезая, то снова появляясь, неустанно рассекал небо.
