Робинсон выпрямился.

- Пожалуй, я пойду. Вы недвусмысленно дали мне понять, чтобы я не вмешивался не в свое дело. А с другой стороны, ни с того ни с сего вспоминаете о судьбе своего друга, покончившего с собой от одиночества. Вот что у вас на уме, и тем не менее вы утверждаете, что здоровы.

- Вовсе я не утверждал. Кто нынче может этим похвастать? Вы снова договариваете за меня.

- Ладно, я пойду.

- Как хотите, Филип, но ваш поезд не так уж и скоро. Может, посидим и закажем еще пива? Народ схлынул, и мы мирно побеседуем.

- О чем? - спросил Робинсон. - О самоубийстве?

Он выскочил на перрон, решительно прошел через здание вокзала и зашагал по грязным улочкам с ветхими постройками. Куда глаза глядят, лишь бы вырваться из этого кошмара. Он вернется минут за пять до отхода поезда, не раньше. Он не намерен снова сталкиваться с Джири. Жалость, недоумение, раздражение, тревога переполняли его, потом вдруг нахлынула бесконечная усталость и поглотила все остальное. Длинный день сегодня выпал.

Джири вернулся в кафе, заказал стакан портера и не спеша развернул вечернюю газету.

Джири потягивал в кафе портер, а тем временем его жена - в шестидесяти пяти милях от него - разговаривала по телефону.

Красивой Элизабет Джири никогда не была. В молодости она обладала, как принято выражаться, привлекательностью, в сорок - почти не утратила этого качества. На лице - ни морщинки, а округлость бедер лишь придавала ей аппетитность, удачно сочетавшуюся с несокрушимым душевным спокойствием. Рядом с телефоном лежал блокнот, на каждой страничке которого умещались дела трех дней, сейчас она заглядывала в него не потому, что договаривалась о встрече, а так, по привычке.

- Спасибо. Я справлюсь, - говорила она. - В сущности, все идет своим чередом, и дети в порядке, единственная перемена в моей жизни - буду работать только за деньги. Я уже беседовала в министерстве, просила, чтобы меня взяли в штат, мне обещали подыскать что-нибудь не позднее Нового года. Так что _это_ улажено.

- Вы весьма храбрая женщина, - отвечала собеседница; в сущности, ее вовсе не интересовали беды Элизабет. Она звонила по делам комитета, в котором они обе состояли. Миссис Джири входила в несколько комитетов. - Не представляю, как бы я справилась на вашем месте.

- Справились бы, дорогая, жизнь бы заставила. Одно утешает: даже в наше ужасное время такое случается не часто. Большинство мужей не бросают своих жен. Встречаются, конечно, люди вроде Артура, им вдруг втемяшивается в голову, что они должны уйти из дома и жить сами по себе...

Даме на другом конце провода очень хотелось выведать, не ушел ли Артур Джири к какой-нибудь девице, и она буквально вцепилась в слова "сами по себе", решив проверить, правду ли ей говорят.

- Как же он один? Представить себе не могу.

- У меня нет такой информации, - отрезала Элизабет Джири, заглядывая в блокнот. - Пока мой адвокат не сочтет нужным связаться со мной, я даже не стану узнавать, где Артур живет. В материальном отношении он поступил, что называется, порядочно - оставил нам с детьми наличными, сколько мог, - она закончила, как подобает "храброй женщине", - и пока я больше ни о чем не позволяю себе думать.

- Конечно, конечно, я понимаю вас, - отвечала собеседница, гадая, означает ли услышанное, что Артур Джири ушел к любовнице, имеющей в банке небольшой капитал. Тихоня небось, такие всегда тихони, размышляла она. - Я вас не подведу, подготовлю эти данные ко вторнику, Элизабет, а тем временем вы, может быть, познакомитесь с теми, кто будет проводить опыты, и разузнаете, что они намерены делать. - Тебя, звучало в ее словах, это немножко отвлечет, бедняжка, без мужа ведь теперь.

- Мне они обещали представить отчет ко вторнику, - сказала миссис Джири. Хлопнула дверь, она оглянулась и увидела свою пятнадцатилетнюю дочь Анджелу. Только она так влетает в дом. - Простите, мне пора уходить. У вас еще что-нибудь?

Элизабет резко оборвала разговор, и ее коллега, поспешив заверить, что ей все теперь ясно, попрощалась. Четким, уверенным жестом миссис Джири положила трубку и целиком переключила свое внимание на дочь.

- Мамочка, - заканючила Анджела, - ты все еще не решила?

Миссис Джири вздохнула. Не успела Анджела остаться без отца (во всех отношениях), как стала уговаривать ее переехать в Лондон.

- Ведь мы жили в этом гадком захолустье из-за того, что у папы здесь институт. Не понимаю, почему теперь мы не можем устроиться, как все нормальные люди?

- А что, нормальные люди живут только в Лондоне? - спросила миссис Джири. Она хотела, чтобы в голосе ее была слышна ирония, но поняла, что это не очень удалось. В глубине души она и сама сознавала, что глупо не жить в столице государства, гражданином которого ты являешься. В таком городе есть возможность расширить свой кругозор, а именно широта кругозора привлекала ее в людях. Потому-то ей и не удалось остудить пыл Анджелы своей отрезвляющей, ледяной иронией.

- Анджела, дорогая, - голос ее окреп, - ты прекрасно знаешь, что теперь не время обсуждать подобные вопросы. Мы пока ничего не решили. В принципе я не против переезда в Лондон, но сначала надо во всем разобраться. Если мы с твоим отцом будем разводиться, - она произнесла слово "разводиться" небрежным, будничным тоном, словно говорила о факте, который следует принимать как таковой и не более того, - мы, конечно, решим и финансовые вопросы. А на что нам можно рассчитывать, я не представляю, особенно теперь, поскольку, как я слышала, твой отец ушел из института.

- Мамочка, - спросила Анджела, вертя головой, чтобы увидеть свою спину, - почему папа от нас уехал?

- Я уже говорила тебе, дорогая. Не знаю. В возрасте твоего отца мужчины иногда совершают странные поступки. Ему ведь сорок пять, - добавила миссис Джири, стараясь быть точной.

Теперь Анджела пыталась взглянуть себе на спину через другое плечо. Очень хотелось увидеть, хорошо ли сидит новое платье.

- И он ничегошеньки не сказал? Просто поднялся и ушел без единого словечка?

- Дорогая, у тебя в спальне большое зеркало. Что ты вертишься, как волчок? Он сказал, что ему одиноко.

- Одиноко? - Анджела выпрямилась и посмотрела на мать. - Мы же все время были с ним!