Вот они и оказались здесь в ловушке, возле чулана, где держали метлы и где, понятно, всегда пахло пылью.
Это она первая вымолвила слово, да и то одно-единственное:
- ...попугаи?
Он чуть подался к ней.
- Их Фиггис отравил. Так говорят.
А потом они повлекли друг друга в ту часть дома, о которой так прочно забыли, что сейчас натыкались на мебель. (Она терпеть не могла свои синяки: они под конец стали цвета сваренного вкрутую желтка.)
- А кто ж еще? - спросил он.
- Не знаю. Может, какой-нибудь иностранец. Югославы стреляют уток и забирают их домой. Ты не слыхал их? В парке? Вечером?
Он больше не колебался. Лежа на постели, они старались утешить друг друга; память уподобилась судорожной сарабанде, которая несла их, покачивая, вместе и порознь. (Неужто в обоих любовь была задушена или, того хуже, изуродована при рождении?)
Синяки у нее еще не выступят, да и не все ли равно, они ведь не раздевались. Он что-то бормотал про свою мать: наверно, оттого, что она одета в темное. Она вдруг устыдилась своих длинных кистей - ведь они утратили искусство прикосновенья, так же как ее покинула музыка и возвращалась лишь в присутствии попугаев.
- А ты не думаешь, что это газовики? Они уже несколько дней промывают трубы. Один сказал, нам нужно поменять горелки на плите. Обещал поставить.
- Не доверяй им.
- Почему? - спросила она.
- Больно усердные.
Они смеялись, приникнув губами к губам друг друга. Он поглаживал ее руки, которые, казалось ей, стали ни к чему не пригодны, а может, и всегда были такие.
Оба, должно быть, задремали и чуть не забыли про попугаев, да напомнил проникший в комнату свет - приближалось время, когда те обычно прилетали. Дейворены вскочили, как подброшенные пружиной, и, даже не разгладив на себе одежду, кинулись насыпать семечки.
А небо заполонили попугаи, они возвращались, рассаживались на эвкалиптах, что росли в саду. Сиди они тихо, они бы слились с листвой, но они хорохорились, цеплялись клювами за сучки, хрипло кричали - будто что-то выпрашивали; один вроде даже выговорил какое-то слово.
- Где они были? - расхрабрившись, спросила мужа Олив Дейворен.
Он пожал плечами.
- Провалиться мне, а я почем знаю! У черта на куличках! - завопил он.
Едва Дейворены отвернулись от попугаев и пошли за стульями, чтобы с удобством любоваться своими какаду, попугаи слетели на землю. Пока они пропадали невесть где, они стали покладистей, а может быть, изголодались. Сосредоточенные, они не ерошили перья, и зеленовато-желтые хохолки лежали покойно, мирно.
Если Дейворены не обменивались замечаниями, то оттого лишь, что в этом новом молчании обрели искусство иной речи. В какую-то минуту он коснулся указательным пальцем тыльной стороны ее ладони - и это был знак, что они уже разделяют все чувства друг друга. Она затаила дыхание в страхе, как бы он не испугался, что любовь поможет ей завладеть им; надо постараться сделать вид, будто она всего лишь благодарна.
Совсем иной страх завладел ими обоими еще прежде, чем из-за мальвы, которую она всегда хотела подрезать, - появился для этого повод. То был Фиггис, да еще с дробовиком.
- Чертов псих! - заорал сверху Дейворен, едва оправившись от потрясения. - Совсем чокнулся - стрелять в какаду!
- Опасность для общества! Долбят крыши... гадят на дорожках... губят деревья... нарушают сон налогоплательщиков!
И Фиггис выстрелил. Фонтан белизны взметнулся в небо - какаду, мелкими волнами один за другим, веером рассыпались по небу - все, кроме тех, кого настигла дробь: два попугая опрокинулись на траву, били крыльями, дергались, жизнь покидала их.
Все это видел Тим Неплох, и это было страшно.
Он видел, как сбежал с веранды Дейворен, бешено размахивал руками, уже не пожилой человек, мальчишка.
- Убийца!
- Я всегда исполняю свои обязанности, - бормотал Фиггис.
Он опять прицелился, вдаль.
Толпой примчались ребятишки, взобрались на ограду парка, чтобы лучше видеть.
Фиггис выстрелил бы и еще - уж очень обозлился, - но тут подбежала мисс Ле Корню. Чуть не вцепилась в него, но ее опередил Дейворен. Мужчины вихрем закрутились вокруг друг друга, и в этом же вихре-дробовик.
Который выстрелил во второй раз.
Завизжали сбившиеся в кучку женщины. Ребятишки захихикали.
Лежа на мостовой, Дейворен смотрел в небо; взгляд был недвижен, как недвижные воды. Текла кровь.
- Педераст проклятый! - крикнула мисс Ле Корню, кому - неясно.
Она и миссис Дейворен, уже на коленях, сперва изо всех сил тянули Дейворена, каждая старалась его приподнять, а может быть, им завладеть, потом принялись его гладить. Они словно помогали ему расстаться с жизнью: видно было, она уже покидала его. В иные мгновения руки женщин неизбежно сталкивались, поглаживали друг друга, того гляди сплетутся. Но они продолжали делать свое дело. У обеих лица белые как мел.
- Скажи мне что-нибудь, - заговорила миссис Дейворен. - Милый мой! Муж мой!
(Моя дурная привычка! Ты поймешь.)
Тим обрадовался, когда пришел отец - навести порядок. (День был будний, и папаша не выставлял напоказ свои вздувшиеся вены.)
Фиггис отказался отдать оружие, он дождется полиции. Он сидел на краю тротуара, вцепившись в дробовик, изо рта капала слюна.
Хныкала какая-то девочка.
- Ну и позор, - говорили друг другу дамы. Прибыла полиция, машина "скорой помощи".
- Гляди! - воскликнул кто-то из детишек.
Вернулись с полдюжины попугаев и расселись чуть поодаль на верхушке телеграфного столба, на проводах. Все еще испуганные, взъерошенные, они сидели, подставив грудки ветру. Были они какие-то противно серые, словно искупавшиеся в золе куры.
Полицейские схватили Фиггиса за шиворот и втолкнули в фургон, отобрав прежде дробовик в качестве вещественного доказательства.
"Скорая помощь" повезла то, что было уже не мистером Дейвореном, а его телом.
- А-ах, - простонала миссис Далханти; она порывает со всем этим, она едет в Ашфилд, в монастырь богородицы в снегах, там знакомая монахиня обещала позаботиться о ней.
Итак, все кончилось.
Только миссис Дейворен и мисс Ле Корню, вместе с не разбежавшимися пока ребятишками, еще не в силах были поверить в смерть. Потом обе женщины, кажется, осознали, что руки их пусты. Словно разом одряхлев, ничего не видя, они позволили увести себя - своими отдельными дорогами.
