- Они будут курить лучшие смолы, потом азмари будет им петь песни. Я, бахарнегаш города Логона, обращаюсь к ним: ах, мне сегодня совсем не хочется есть и пить, я болен от печали.
Он съел два больших ломтя красной говядины, брондо, обильно посыпая ее перцем.
- Ах, почему мне не хочется сегодня пить? Совсем не хочется. Пусть они скажут, почему я сегодня не пью?
Он выпил полный рог маисовой водки
- Потому что, несмотря на сегодняшний торжественный день, я болен от печали. Печаль ест мое сердце, как они едят это приготовленное для них брондо.
Воины ели брондо.
- Вот я стал бахарнегашем в городе Логоне, - сказал Исаак, - но что мне от того? Клянусь девой Марией, я не сам сижу в этом хидмо на моей превосходнейшей кровати, надо мной сидит рас Тигрэ, я ему плачу дани слезами, ячменем и бербером, а над расом Тигрэ сидит негус негешти, царь царей.
Клянусь Иохананом-предтечей, есть и у меня рабы; и пусть воины свидетельствуют, сколько в Логоне копий. Пусть они подумают об этом!
Столько старых обид вспомнил бахарнегаш в день внесения кровати-ангареба! Воины плясали и усмехались.
Потом Исаак стал смеяться над былыми союзниками - турками, которые завладели Массовой, предали город Логон и весь Хамасен негусу негешти и требуют немилосердной дани с Логона, нападают на него, как разбойники. "Турки, которые верят в своего Магомета и не знают истинного бога Ияссу, которые не желают быть христианами, как просвещенные люди Хабеша и Тигрэ! Которые не умеют отличить запаха амарилы от тмина и думают, что они роскошны! Длинноусые варвары, которые вечно моют ноги и прячут их в туфли!"
Он смеялся и плакал от смеха.
А потом Исаак посмеялся еще и над иезуитами, что засели в своих монастырях, в этих каменных хлевах с решетками. Он поиздевался над франкскими монахами, которые необрезаны, как буйволы, бегают от женщин и не умеют сотворить ни одного порядочного чуда! Пусть они молятся и плачут на языке своей страны, - а кто им поверит, что нужно было столько таскаться по морям только для того, чтобы помолиться богу Ияссу в чужой стране! Они хотят золота - на юге, железа и соли - на востоке! Вот почему они, необрезанные, поют и плачут!
Дело кончилось пьянством и плясками, все потрясали копьями и согласно пели, но никто не хотел идти против раса Тигрэ, ни против галласов паши Массовы, за которым еще стоит турецкий султан в Истамбуле. Да и сам он не собирался всерьез. И все-таки какое время было! Вот это бахарнегаш - Исаак!
А теперь он стал стар, опустился. Он сидел целыми днями на куче сена на своем ангаребе, который от времени, от сна и любви Исаака расшатался.
Пол, который был ровен, как вода, стал теперь весь в узлах и клочьях: овечий помет не укатали. Он поглядывал за двери своего хидмо, превосходного жилища, смотрел на хижины жен, окружавшие его хидмо со всех сторон, как окружают куры петуха.
Его дом стоял на возвышении, у самой подошвы Дабажатта, весь город был виден отсюда - четырехугольные каменные дома его подданных с разбитыми горшками на плоских кровлях - печными трубами. Горшки кое-где дымились. Дома стали реже, он сам стал старше.
Дальше за городом цвели кустарники, за кустарниками поля, на полях росла дагусса, ячмень, горох, чечевица, тют - хлопок. Там женщины срезали урожай зубчатыми серпами. Там сильно пахло теперь шимберой.
Этого ничего не было видно и слышно из двери, видны были только горы за городом и за полем, и монастыри, с другой стороны - лава - блестит, как серебро, горы, как круглые голые башни, люди на тропинках, на полях женщины. В хижинах кудахтали жены, ссорились, пели и били княжеских детей по заду. Он понюхал желтую руку - рука приятно пахла: мускусом, водкой и им самим, бахарнегашем Исааком.
Решая важные политические вопросы, он слушал песни и крики жен и еще важный, чисто младенческий звук воды; этот звук падающих и цепляющихся за камни ручьев всегда был для него звуком времени, возраста. Ночами он крепко спал, и ни о чем не думал, и ничего не слышал; днем, когда был занят делами: судом, разговором, - он тоже не слышал воды. Звук воды он слышал только, когда сидел один или бывал пьян. Если он не был пьян, он начинал подумывать о своем возрасте, о городе. Это приходило само собой, и это был важнейший политический вопрос в жизни города Логона.
Из ущелья горы тек целебный ключ, в котором он часто купался. Там, в уступах горы, были большие, теплые, как животы, ложбинки, ямы, ключ наполнял их и тек непрерывно, сменяя воду.
Теперь там купались его дети; они лежали в этих теплых ямах, фыркали и переговаривались. Время было жаркое и сырое - цетья, но ветер с юга, с пустыни, налетал на горы и летел в стороны, а в его городе Логоне было жарко, но жара стояла, а не двигалась.
Бахарнегаш прислушался. Братья опять смеялись, они ругались над двадцатым сыном, малым Авраамом, сыном тридцатой, последней, любимой жены. Они купались, фыркали и дразнили его. Авраам же не подавал голоса. У него не было матери, она умерла, родив его. Ей было пятнадцать лет. Авраам был последний, двадцатый сын. Двадцать - золотое число. Мать родила его и умерла, а сестра его замужем, в земле за пустыней Атхаристи, далеко, и не за князем,
Бахарнегаш стукнул рукой о край кровати Они поносили мать Авраама. Старик запахнул белую шаму и хотел слезть, но подумал, что станет качаться на ногах и все сыновья это увидят. Он хотел позвать вельможу, но раздумал.
Под пометом была вырыта яма, и там лежали деньги бахарнегаша - большие венецианские таларо, испанские дуро, франкские деньги с длинноносыми головами. Следовало до времени держать в страхе и повиновении буйных сыновей, как держал их Ной, пока не упился. И кроме тех, которые здесь у него почти на глазах купались, было пятеро старых сынов. Они осмелились уже дважды, не предупредив его, говорить о продаже его воска с турецкими гостями из Массовы, они хотят дешево продавать его, сгибают спину перед турками. Исаак и сам знал, что торговаться не приходится и о самой продаже речи быть не может, что это не гости, а чиновники, собирающие дань, но человек Тигрэ должен всегда держать себя с достоинством. Вдруг, как будто кричал птенец какой-то большой птицы, Авраам тонким, сдавленным голосом закричал что-то в ответ братьям, и они притихли на время. Старик успокоился, вода текла, время проходило.
