- Сгораю от любопытства - почему же?

- К сожалению, ответить на этот вопрос можете только вы, - сказал доктор. - Я - посторонний человек. Мадам де Сен-Фюрси в плену у заболевания. Вы же, господин полковник - одновременно действующее лицо драмы и ее первый зритель.

- Что вы хотите от меня услышать? В конце концов, кто из нас врач?

- Я хочу услышать от вас вот что: есть ли в жизни мадам де Сен-Фюрси нечто, чего она не хочет видеть?

Тут барон снова вскочил со стула и повернулся к доктору спиной, оказавшись прямо перед большим зеркалом над камином.

- На что вы намекаете?

- Что-нибудь безобразное, аморальное, недостойное, унизительное, мерзкое; какая-то гнусность, находящаяся постоянно у нее перед глазами, так что есть только один способ не видеть ее - ослепнуть. Поймите, происходит соматизация, мадам де Сен-Фюрси превращает свое несчастье, невыносимое унижение в соматическое изменение. Она избавляется от чувства унижения, но унижение никуда не исчезает, оно лишь трансформируется в недуг, в данном случае в слепоту.

Все время, пока доктор говорил, барон, не отрываясь, смотрел на свое отражение в зеркале. Наконец он повернулся.

- Сударь, - выпалил он, - я шел сюда с подозрением, что меня водили за нос. Теперь же я убедился, что меня хотят повязать по рукам и ногам!

Сказав это, он быстро вышел.

Вернувшись в Алансон, барон объяснился с женой, да так, что она просто лишилась дара речи.

- Был я у вашего шута горохового, - сказал он. - И наговорил же он мне! Вроде бы ваше сверх-Я в заговоре с вашим Оно без ведома вашего Я. И какова же цель этих хитроумных козней? Соматизация! Они желают трансформировать гнусность, позор, мои похождения, да-да, сударыня! И каков результат? Психогенная слепота! Психогенная - значит, то она есть, то ее нет. Мой муж мне изменяет - хоп! - я слепну. Мой муж возвращается ко мне опля! - я прозреваю! Удобно, ничего не скажешь! Решительно, нет пределов прогрессу! Так вот, я - я говорю: нет! Нет вашему Оно, нет вашему сверх-Я, нет их заговорам! Соматизацией занимайтесь отныне без меня! Прощайте, сударыня!

После этой речи барон хлопнул дверью и вскоре уже был в квартирке на бульваре 1-го Стрелкового. Мариетта, сидевшая в дезабилье за туалетным столиком, оторопела, когда он ворвался к ней без предупреждения - у него оставался свой ключ. Прямо с порога он выложил ей все: о слепоте баронессы, об ее исцелении, о своей короткой поездке в Париж и об окончательном разрыве.

- Опять! - только и сказала девушка.

- Что опять? - растерялся барон.

- Опять окончательный разрыв. Один у вас уже был. Со мной. Шесть недель назад.

Последние двадцать четыре часа барон жил, будто шел в атаку - без оглядки. Первое произнесенное Мариеттой слово - это ее "опять" - внезапно отбросило его назад. Все правда: он порвал с малышкой, чтобы целиком посвятить себя слепой жене! А она - что она делала все это время? Ждала его как паинька? С какой стати?

Барон кружил по комнате, частью от смущения, частью для того, чтобы вновь освоиться на этой территории. Наконец он решил вымыть руки и скрылся в ванной, но тотчас выскочил оттуда, потрясая механической бритвой.

- Это что такое?

- Моя бритва. Для подмышек, - объяснила Мариетта и очаровательным жестом высоко подняла руку, открыв подмышку - гладкую, влажную, соблазнительную. У барона закружилась голова. Он упал на колени, склонился к молочно-белой, благоуханной впадинке и жадно приник к ней губами.

Мариетта, смеясь, вырывалась.

- Гийом, Гийом, мне щекотно!

Он схватил девушку в объятия и хотел отнести на постель, невзирая на ее протесты. Со столика упала пепельница, и по ковру рассыпались черные окурки "голуаз". Барон решил ничего не замечать; на эти минуты он опять стал прежним неотразимым Тетеревком. И как же это было дивно!

Жизнь возобновилась. Барон не изменил ни одной из своих привычек. Его, как и прежде, видели в оружейном зале, на конных состязаниях, он фехтовал, брал препятствия на своей рыжей кобылке. Разумеется, ни для кого не были тайной ни его разрыв с женой, ни связь с Мариеттой. Он попросту избегал бывать в кругах, где его бы осудили - например, на приемах в префектуре и епархии, - и появлялся только там, где мог рассчитывать на снисходительность с примесью восхищения. Немногим закадычным друзьям, которые решались намекнуть на Мариетту, он повторял: "Полное счастье!" - и при этом пошловато-лакомо причмокивал, подмигивал и манерно прижимал к жилету судорожно стиснутые пальцы.

Он кривил душой. Конечно, были минуты блаженства, ослепительного, всепоглощающего, порою жгучего - он и представить не мог, что еще испытает такое в его годы. "Она сведет меня в могилу", - думал он иногда с каким-то мрачным удовлетворением. Но полное счастье...

Барон Гийом даже себе не хотел в этом признаться. Его союз с Мариеттой держался только на ежечасном, ежеминутном усилии, которое прилагали оба, чтобы скрыть существование третьего в этом треугольнике. У Мариетты не было недостатка в свободном времени для того, другого. Но как же приходилось изворачиваться, чтобы одна ее жизнь не наследила в другой, и сколько стараний требовалось от барона, чтобы не замечать следов, которые неизбежно оставлял за собой этот призрак! Как-то вечером он перешел все границы. Ботинки, огромные, растоптанные и заляпанные грязью башмачищи ломовика высовывали из-под шкафа свои круглые носы. Как барон ни принюхивался, запаха он не почувствовал. Это его особенно разозлило. Он был уверен, что эта гадость должна вонять! И потом, как можно было забыться до такой степени? Что же, тот, другой, ушел в носках, или прикажете думать, что он еще здесь, в трех метрах, прячется в шкафу или в уборной?

Не видеть, закрыть глаза, надеть на них повязку из душистых волос Мариетты, заслонить их маленькими грудями Мариетты, темным треугольником лона Мариетты... Закрыть глаза? Эти два слова напоминали о том, что он предпочел бы забыть, тягостный эпизод из прежней жизни, слепоту баронессы. Неужели и ему придется в свою очередь ослепнуть, потому что соматиза-ция трансформирует эту категорическую необходимость, которой он подчинялся - не видеть другого?

Лето было уже в разгаре, и город мало-помалу пустел. Лучезарные солнечные дни так и манили уехать. Иногда барон заводил при Мариетте речь о перемене обстановки, строил планы. Виши, Байрёйт, может быть, Венеция? Однако молодой девушке эти традиционно заманчивые названия ничего не говорили. Она надувала губки, качала головкой, потом, прижавшись к нему, говорила: "А чем нам плохо здесь вдвоем?" - и ластилась, как кошечка.