Павлу комната не нравилась, она была чужой: ни брата, ни мамы, ни Киндера!

Шкаф стоял пустым, вещи Павел так и не вытащил из старого чемодана.

Доктор Доппель дал ему несколько книг на немецком языке и грамматику. Они лежали на подоконнике. Толик отдал "Отверженных" Гюго и "Железный поток" Серафимовича. Толиковы книжки Павел прятал в одном из ящиков секретера.

Двери комнаты выходили в коридор, как все двери в квартире, а коридор упирался в большую мрачную кухню.

По утрам дважды в неделю приходила крупная круглолицая женщина убирать квартиру. Звали ее Олена.

Убирала она неторопливо. Руки у нее были полными, белыми, пальцы наманикюрены. Плотные круглые щеки подрумянены, губы ярко накрашены. Она заговаривала с Павлом о том о сем грудным, каким-то воркующим голосом, рассказывала городские новости и ругала немцев и их новый порядок. Иногда расспрашивала про доктора Доппеля.

Павел разговора не поддерживал. Все следят друг за другом. Однажды он даже пригрозил, что расскажет доктору про ее разговорчики.

Олена обиженно поджала губы и заявила, что больше не произнесет ни слова, раз он такой. Она-то думала, что он артист советского цирка, а он немецкий прихвостень!

– Я не прихвостень. Я - немец! - ответил Павел гордо. Он понимал, что каждое его слово будет передано или штурмбанфюреру, или коменданту, или доктору Доппелю. А может, и еще кому.

После ухода Олены он начинал слоняться по комнатам. Делать было решительно нечего. Немецкая грамматика осточертела. Читать не хотелось. Пробовал играть в шахматы с самим собой - скучно!

Он садился в гостиной около телефона, долго рассматривал трубку. Телефонные разговоры тоже могут подслушивать. Потом звонил своим. Если у телефона оказывался Петр, Павел произносил голосом доктора Доппеля:

– Доброе утро, Петер. Как ты себя чувствуешь, мой мальчик?

– Спасибо, господин доктор, вы очень добры, - сладким голосом отвечал Петр.

– Твой брат не звонил?

– Нет, господин доктор. По утрам он зубрит грамматику.

– Похвально, - удовлетворенно произносил Павел голосом доктора Доппеля и спрашивал: - Мама дома?

– Она где-то в гостинице. Ее позвать?

– Спасибо, не надо, мой мальчик, я разыщу ее сам.

– Хорошо, господин доктор, - соглашался Петр.

Павел клал трубку и улыбался. Ни разу Петр не узнал его. Очень хотелось крикнуть:

– Петька, дуралей, это же я!…

Но если открыться, другой раз не позвонишь, сразу узнает.

Он мог бы поговорить и голосом коменданта, и голосом Флича, и как Пантелей Романович, даже маминым голосом. Он мог лаять, как Киндер, и мяукать, и свистеть по-птичьи. Он любил прислушиваться и подражать.

Ах, как скучно сидеть одному в огромной чужой квартире!

Доктор Доппель собрал чемоданы. Упаковано все, кроме кактусов. Кактусам надо дышать, а отъезд пока откладывается. Берлин требует рабочую силу.

Биржа труда не может удовлетворить даже местные потребности. От добровольной мобилизации жители уклоняются: прячутся, уходят в леса, притворяются больными. Придется прибегнуть к древнему способу. Когда-то отлавливали и вывозили рабов. Отловим и вывезем. Победителей не судят.

Облава началась днем. Эсэсовцы перекрыли улицы. Солдаты с собаками и полицаи обходили дома, стучали во все двери, выгоняли жителей из квартир. Тут же фильтровали: стариков и старух отпускали, а пригодных для работы мелкими партиями уводили на станцию, сгоняли за колючую проволоку на товарном дворе.

Крик стоял на улицах. Плакали дети. Люди предъявляли документы, что-то доказывали. На них науськивали собак, гнали прикладами.

У оккупантов остекленели глаза. "Шнеллер! Шнеллер!" Приказано брать всех. Там разберутся.

Попал в облаву и Толик. Он шел к Пантелею Романовичу, когда эсэсовцы перекрыли улицы. Почуяв неладное, Толик юркнул в ближайшую парадную, побежал вверх по щербатой лестнице, добрался до последнего этажа, попытался укрыться на чердаке, но деревянная, обитая железом дверь, ведущая на чердак, оказалась на запоре. Он ударил по ней несколько раз ногой - безрезультатно. Внизу послышались голоса, стук, треск, собачий лай.

Толик сел на ступеньку и затих. Может, пронесет?

Солдатские сапоги топали все ближе и ближе. Толик поджал под себя ноги, свернулся клубком.

Может быть, и пронесло бы, да овчарка учуяла его, зарычала, натянула поводок.

– Ну чего ты, глупая, - тихо сказал Толик.

Рядом с овчаркой появились сапоги, решительные пальцы ухватили ворот пальто.

– Руссише швайн! Шнелль!

Куда денешься? Он спустился вниз, вышел на улицу, двинулся рядом с незнакомой плачущей девушкой. Впереди и позади шли люди, спотыкаясь на ровном асфальте, не понимая, куда и зачем их гонят. А по бокам скалились крепкими клыками овчарки и лениво покрикивали солдаты.

Толик шел и озирался по сторонам: как бы дать знать друзьям, что он попал в облаву? Но панели были пусты, окна домов наглухо закрыты. Внезапно он увидел знакомую фигуру, тощую, нескладно-длинную в серо-зеленой шинели. Да это же Шанце, повар!…

– Господин Шанце!… Господин повар! - закричал Толик и замахал обеими руками, чтобы привлечь внимание немца.

Шанце завертел птичьей головой с длинным носом.

– Это я… Я здесь!… Скажите нашим… Злате… - он совсем забыл, что повар не понимает по-русски.

Шанце заметил Толика, шагнул к краю панели, но солдат с собакой жестом велел отойти.

– Заген зи Злате!… Гут?… - крикнул Толик, оборачиваясь.

Девушка, шедшая рядом, посмотрела на него неприязненно и отстранилась.

– Это повар, - сказал Толик.

На станции за колючей проволокой в несколько рядов собралась большая притихшая толпа. Кто-то сказал, что всех расстреляют как заложников. Кто-то, что отправят в лагерь. У обмотанных той же новенькой проволокой ворот стояли часовые, ефрейтор подсчитывал пригоняемых людей по головам, как скот.

Толик устроился поближе к воротам. А вдруг Шанце понял его и скажет Злате, тогда его непременно постараются выручить.

Но Шанце ничего не мог сказать Злате, потому что девочки не было, она приходила к трем часам. Он закрылся в своей каморке, достал из шкафчика бутылку самогона и стакан, собрался было выпить, да раздумал. Нужно держать голову трезвой и соображать. Раз людей согнали на станцию, - значит, их собираются куда-то везти. Куда?

Шанце вышел на кухню, сердито погремел крышками котлов, обругал поварих и, надев шинель, захромал на улицу.

Возле входа в гостиницу стояло несколько офицеров, рассматривая группы жителей, которых вели по улице. Шанце остановился возле с безразличным видом.

– У доктора Доппеля размах, - сказал один из офицеров. - Эдак он вывезет в Германию весь город.

– Это было бы неплохо. Только зачем он увозит девушек? - подхватил другой.

И все засмеялись.

"Вот оно что", - нахмурился Шанце. Он и раньше слышал, что русских вывозят в Германию и там распределяют на работы. Но был уверен, что русские едут добровольно, чтобы заработать. Как плохо он знает своих соотечественников!

Он вернулся к себе и, не снимая шинели, поднялся на второй этаж к фрау Копф.

Гертруда Иоганновна стояла у окна и смотрела на улицу. Мимо проводили людей. Куда? Зачем?

– Что вам, Гуго?

– Их ведут на станцию. Повезут в Германию.

– Откуда вы знаете?

– Слышал. Это доктор Доппель. И того мальчика забрали, который с дедом варит самогон.

– Толика? - спросил Петр, появившийся из спальни.

– И когда их отправляют?

Шанце пожал плечами, этого он не знал. Гертруда Иоганновна все глядела в окно.

– Мама, они забрали Толика, - сказал Петр.

– Помолчи. - У нее разболелась голова. Каждый раз, когда возникали трудности, у нее начинала болеть голова, очевидно от нервного напряжения.

Она решила позвонить Доппелю, узнать, нет ли среди отправляемых поваров или артистов, так нужных ей. Прекрасный предлог. Но Отто сказал, что доктор на вокзале и вернется не скоро. Тогда Гертруда Иоганновна объяснила ему, по какому поводу она звонит, и спросила, когда отправят эшелон, успеет ли она решить с доктором свои вопросы.