– Ну ты, Москву еще!… - хмуро мотнул головой Василь.
– Это я только так, как исторический пример.
– Все равно. Он ее не взял. Кишка была тонка. Кутузов его туда заманил. Может, и мы их заманиваем? - возразил Василь.
– Может, и заманиваем, - согласился Серега.
– Вот вы где есть! Еле нашла, - раздался голос Гертруды Иоганновны, и она появилась из-за яблонь.
– Что случилось, мама? - спросил Павел встревоженно.
– Наш папа уходит в Красную Армию. На войну.
– Война, война, и долго будет эта война? - воскликнула Злата. И ее отцу утром принесли повестку.
Гертруда Иоганновна повернулась к Злате, посмотрела на нее опечаленными глазами и тихо сказала:
– Их отшень много. И они отшень сила. Да. Но тут, - она притронулась ладонью к груди. - Тут у них пусто. А когда тут пусто, никакой сила не может помогать. Я понятно?
Злата кивнула.
– У нас тут - сердце, душа. Душа прибавляет силу. Они - фашисты. Они ослепленные. Их надо отшень долго бить, чтобы немцы опять стали видеть. Да. - Она замолчала на мгновение, словно проверяя крепость собственной мысли, потом позвала: - Идемте, малтшики. Папа ждет.
Великие Вожди стали молча пожимать друг другу руки. Вот и распался Большой Совет. Прощай, "пушкинская" скамейка, и ты, сад, прощай.
Павел посмотрел в синие глаза Златы, нахмурился.
– Идемте, - повторила Гертруда Иоганновна и заспешила к калитке.
А Злата порывисто схватила Павла и Петра за руки и внезапно поцеловала одного и другого в щеки.
Братья покраснели и побежали догонять маму.
– Ну уж… - Василь ковырнул носком ботинка землю. - Нежности…
– Я и тебя, Ржавый, поцелую, когда будешь уезжать.
– Надо очень!… - фыркнул Ржавый. - Да мне и уезжать некуда… - И он покосился на сестренку, которая раскладывала собранные в подол яблочки, выстраивала их в две шеренги, словно солдатиков.
12
Артисты цирка упаковывали вещи.
Григорий Евсеевич ходил по вагончикам и предупреждал, чтобы брали самое необходимое. Только то, что можно унести с собой. А багаж у всех был большой: аппаратура, реквизит, костюмы, сотни мелочей, к которым привыкли, без которых, казалось, невозможно было обойтись.
– Нет, - говорил Григорий Евсеевич неумолимо. - Ничего лишнего.
В своем вагончике Флич перебирал аппаратуру и вздыхал.
– Брось, - сказал сердито дядя Миша. - Не надрывай душу. И так тошно.
– Ах, Мишель. Разве такой второй столик сделаешь? Он же неповторим! А эта ваза. Где я возьму еще такую вазу?
– Все гибнет, Яков. Рушится. А ты - столик, ваза…
– Как будто я для себя!… Ведь кончится же это когда-нибудь!… И мне скажут: старик Флич, позабавь людей, отвлеки их от горя… Вот когда понадобится она, аппаратура.
– Понадобится… Если выживешь… - сказал дядя Миша, надел зачем-то на лысину рыжий парик, посмотрел в зеркало и добавил грустно: - Да-а… Финита.
В вагончик заглянули Павел и Петр.
– Флич, дядя Миша, вам помочь?
– А вы что, уже управились? - спросил Флич.
– Мама сложила только костюмы. А так все бросаем.
– Бросаем, - у дядя Миши стало такое страдальческое лицо, будто заболели зубы.
– Перестань, Мишель. Все можно потерять, бросить… Все начать сначала. Вспомни гражданскую! Что было? Даже балагана не было. Телега да кляча. Вобла да пшено. А мы работали, и люди смеялись. Что аппаратура! Кураж потерять страшно. Себя потерять, веру, - горячо сказал Флич.
– Ну-ну, - вяло произнес клоун. - Стар я бегать с места на место. Стар, Яков. Силенки не те.
– Ты что?… Хочешь остаться? Но ведь придут немцы! Чума!
– Чума, - согласился дядя Миша. - Да ведь все одно околевать, что от чумы, что в придорожной канаве. А может, отсижусь? А?
– Мишель, что ты говоришь, Мишель? - Флич, потрясенный, смотрел на старого друга, держа свою "волшебную" вазу в руках. Он хорошо знал дядю Мишу и понимал, когда тот шутит, когда - нет. Сейчас клоун не шутил. Флич закрыл глаза, постоял так мгновение, потом, в сердцах, ударил вазу об пол. Что-то в ней звякнуло, и из горловины выскочила металлическая пружина, закачалась, как игрушка ванька-встанька.
Братья ее не заметили. Они смотрели на дядю Мишу, на веселого клоуна Мимозу, которого знали столько же, сколько себя самих.
– Дядя Миша, - испуганно прошептал Павлик.
– Цыц, - сказал дядя Миша сердито. - А ну, марш отсюда!
Братья отошли от двери. Дядя Миша захлопнул ее, повернулся к Фличу.
– Яков. Неужели ты не понимаешь, не можешь понять…
– Не хочу понимать! - сказал Флич, сел на стул и снова устало закрыл глаза. Кустики бровей опустились вниз. Руки беспомощно повисли. Он вдруг стал старым-старым, словно был надут воздухом и вот воздух выпустили.
– Яков, - тихо позвал дядя Миша.
– Не надо, Мишель, - Флич открыл глаза, посмотрел на старого друга. Тот стоял перед ним в рыжем лохматом парике, который всегда вызывал улыбку, а сейчас не был смешон, скорее жалок.
Флич поднялся и вышел из вагончика наружу. Что-то душило. Может быть, сдавало сердце?
А братья вернулись в свой вагончик молчаливые и подавленные. Они никогда не видели, чтобы Флич и дядя Миша ссорились. Они любили обоих.
– Вы что? - спросила Гертруда Иоганновна. - На вас нету лиц. - После той первой страшной бомбежки она перестала говорить с детьми по-немецки. Язык не поворачивался.
– Дядя Миша остается, - сказал Петр.
– Но ведь придут фашисты! - воскликнула Гертруда Иоганновна. Киндер, лежавший под столиком, насторожился и тявкнул.
В дверях вагончика появился сторож. На пиджаке его поблескивали два креста на черно-оранжевых муаровых лентах - солдатские "георгии". Он постучал клюкой в стенку.
– Вас спрашивают.
– Меня? - удивилась Гертруда Иоганновна.
– Вас.
– А вы не путать?
– А чего путать. Артистку Лужину.
– Малтшики, завяжите этот шемодан. Здесь не замок, а черт знает!…
Гертруда Иоганновна осторожно спустилась по ступенькам - нога еще побаливала - и направилась за сторожем. Сторож проворно стучал своей деревяшкой.
Возле входа, опираясь на ограду, стоял невзрачный мужчина в синей косоворотке с незастегнутым воротом, мятых брюках и перепачканных белых парусиновых туфлях-баретках.
– Вот они, - сказал сторож и ткнул в его сторону клюкой.
– Вы - Лужина? - спросил мужчина.
– Да. Лужина.
– Мне необходимо поговорить с вами.
– Пожалуйста.
– Не здесь. Пройдемся? Или вам трудно?
– Нет-нет, уже можно.
Он медленно двинулся вдоль ограды, Гертруда Иоганновна пристроилась рядом.
Мужчина назвался Алексеем Павловичем, спросил: как нога? Здоровы ли дети? Как она переносит жару? Сообщил, что на него жара действует неважно.
– Вы хотели говорить, - напомнила Гертруда Иоганновна.
– Разговор серьезный. Не для улицы, - улыбнулся Алексей Павлович.
Они прошли еще немного и свернули в подворотню большого обшарпанного дома. Гертруда Иоганновна успела заметить на стене у ворот квадратную вывеску "РЕМОНТ", а ниже надписи нарисованные чемодан, французский ключ с бородкой, похожий на пилу-ножовку, большой примус и маленький велосипед.
Пройдя подворотню, свернули налево, и Алексей Павлович остановился возле ступенек, ведущих в полуподвал. Над входом была прибита дощечка, на ней нарисована рука с указующим перстом, а под рукой надпись: "ЗДЕСЬ".
Алексей Павлович помог Гертруде Иоганновне спуститься по ступенькам и открыл перед ней обитую жестью дверь.
Наступили сумерки, а Гертруда Иоганновна все не возвращалась.
Приехали на грузовике Сергей Сергеевич и Гурий Александрович, которые пропадали где-то полдня. Уже в темноте стали разгружать доверху набитый кузов. Петр и Павел помогали, принимали колеса с толстыми деревянными спицами, какие-то доски, жерди, хомуты, пропахшие конским потом.
