Шмольц уже занес свою длинную ногу в "Ниву", когда подъехал Дашкевич. Так, с занесенной ногой, Шмольц к нему и обернулся, кивнул на скучающую у проходной Варвару, спросил:

- Кататься везешь? Работаешь в день от силы по восемь часов, путевые листы тебе закрывают на одиннадцать, так ты и бензин берешь как на одиннадцать? Время теперь не то, за все платим, пора учиться считать.

- А я у вас и учусь, - неожиданно для Шмольца ответил Дашкевич, негромко но твердо. - Вы катаетесь, и я катаюсь. У вас она вообще как личная. В воскресенье вас на ней на барахолке видел. И все выходные она у вас около дачи торчит. Вы свою после работы в гараж поставите - и я свою поставлю.

- Ну, ты это, ладно. Иди. Вон Варька тебя ждет.

У раскрытого окна второго этажа стояла Котова, но она не слушала Дашкевича. Она только что влетела в кабинет Охраменко, и пухлые ее губы долго шевелились, прежде чем Котова заговорила. Казалось, что ей не хватает воздуха, но Зинаиде Федоровне не хватало слов. Лексикон ее небогат, и ей всегда сложно выразить словами те тяжелые, неповоротливые мысли, что толкутся в ее голове, а может быть, и не мысли распирали ее голову, а эмоции, и они выплескивались нелепым взмахом пухлых рук, что шлепали по воздуху, словно утиные крылья, и глазами, что округляясь, чуть выходили из орбит.

- Директор наш, он что? Совсем дурак стал?

Нина Петровна в противовес Котовой внешне абсолютно бесстрастная слушала кадровичку молча, не пытаясь помочь той обратить эмоции в слова. У Нины Петровны за годы работы выработалась привычка слушать, не выказывая ничем своего отношения к звучащим словам.

- Он... Под его ответственность... Ты понимаешь? Римшиной сына переводом. У него дубликат трудовой. Почему дубликат? Ну, ладно, дубликат. Но переводом! Он уволен по собственному. Она просит, пусть зачислят переводом, чтобы ему и тринадцатую, и годичку, и выслугу, и все. Юристка, а? Я ему: не могу, ну, не могу я. Пусть его там уволят переводом. Но там, видно, не хотят. А он: под мою ответственность. Я говорю: не могу. Надо там. А она глазами своими лупает, и слезы у нее всегда рядом. Носом зашмыгала: да так мне трудно жить, да так мне тяжело, у нас ведь самоуправление, директор может решить сам. Она что? Две турпутевки взяла за тридцать процентов. Себе и сыну. А он после армии. Работает. Не у нее на иждивении. А наша фабрика за него заплатила. А Леонидова молчит. И за операции в микрохирургию глаза деньги фабрика перечислила и за нее, и за ее сыночка, и за ее дочку, у той каждую неделю новый муж. Она ребенок, да? И Леонидова что-то снова молчит. Почему здесь Леонидова не орет? На два месяца второго юриста взял, а она каждый день в двенадцать на дачу уезжает, возвращается к автобусу, чушка грязная. А он как заорет. Здесь пока еще я директор! А меня ОБХСС проверяет. Приедут и проверяют по книжкам, правильно ли мы больничные платим.

Была Котова, по мнению одних женщин фабричных - глупенькая, по мнению других - распутная, но Зинаида Федоровна себе цену знала, кроме главных специалистов никого на фабрике не признавала, на бабьи завистливые пересуды внимания не обращала и особое директорское отношение понимала, но тут! Она сама пользовалась всю жизнь особым расположением, им решала все свои проблемы. Лет десять назад уговаривала ее Тамара Бабкаева поступать на пару в сельскохозяйственный техникум, были они тогда подружками, и вдвоем в чужом городе счастья искать казалось Тамаре надежней. Но, положив на стол свою тогда еще красивую грудь, что падала из глубокого выреза кофты, и сытно щурясь, ответила Котова: "Это тебе учиться надо, а я и так не пропаду". Да, годы пролетели. Жаль, конечно, была бы она сейчас с образованием. А с другой стороны - Бабкаева и техникум окончила, и в этом году уже диплом из института привезла, ну и что? Как была она бригадир так бригадиром и осталась. А у Зинаиды Федоровны и сегодня неоконченное среднее, но она по-прежнему заместитель директора по кадрам и пахнет от нее французскими духами, а не куриным пометом. И место такое, как у нее, еще раз не найти, с такой зарплатой, с такими премиальными. И терять его из-за неверной записи в трудовой книжке какого-то... Если ОБХСС эту запись раскопает, она слов директора к книжке не подошьет.

- Он дурак! Да надо же что-то делать. Ведь везде выборы. Почему мы директора не выбираем?

- Кого? - спокойно посмотрела на нее Нина Петровна.

- Ну, я не знаю.

- Ну, вот то-то. Он себе так замов подбирает, что шило на мыло менять никто не захочет. А со стороны - народ побоится, да и где его найдешь, кандидата? Это тебе не Киев. Не так уж много у нас людей, чтобы и образование подходящее, и опыт работы, и желание. Такого искать надо. Кто этим займется?

- Но ведь этот - дурак?!

- Да не ори ты так, - не выдержала, прикрикнула Нина Петровна. - Ты что не знаешь его привычку подойти бесшумно к дверям и слушать?

Но Иванюта их не слышал. Он вышел из управления и шел на яйцесклад. Он решил, ничего не объясняя, сказать Светлане, что ему необходимо серьезно с ней поговорить, но не на фабрике, где у него нет и минуты свободной.

Недалеко от проходной стоит большой серый сарай - яйцесклад. Но это не склад в обычном понимании слова, где что-то или нечто хранится, это цех, куда свозят с птичников яйцо, где это яйцо сортируют, штампуют, укладываю в ячейки, а ячейки в коробки, и вот те коробки, действительно, здесь могут храниться некоторое время, впрочем, не всегда, когда сбыт налажен, продукция сразу грузится на грузовики и увозится потребителю - в магазины, рестораны, к вагонам на вокзал. Ну, а когда сбыт не налажен, яйцесклад превращается в склад и место гибели продукта. Здесь разбитые яйца выливаются в бидоны, что пойдут меланжем на кондитерскую фабрику.

Все в цехе облепили мухи, они здесь властвуют, особенно облюбован ими меланж.

Сейчас на яйцескладе негде ступить, везде ящики с испорченным яйцом, его готовят на списание, увезут и закопают. Не все коробки полны, но, конечно, Юдина хочет списать на эти убытки и кое-что свое.

Сегодня, наконец-то, поступили ячейки, и в помещении, полутемном, с запахом гнильцы, вновь заурчали станки.

Станки, когда есть тара, выключаются редко, сортировщицы работают сдельно, оклады в цехе небольшие, и девчата, особенно молодые, норовят работать и обеденный перерыв. Рабочих в цехе постоянно не хватает, и сюда - строгим директорским приказом - часто отправляют на работу женщин из управления. Вот и сегодня стараются поспеть за лентой транспортера, что подает им яйца, девочки из планового отдела. Подали наконец-то ячейки, и сразу готов приказ директора - надо спасать план. Такие чрезвычайные ситуации, когда сотрудники, оставив свою работу, встают на место сортировщиц, на фабрике постоянны. Весной, только подтает снег, обнаружатся залежи промокшей тары у стен тарного цеха - как? откуда? Неведомо, но тут же десант на его разборку. Вернет кондитерская фабрика яичный порошок, обнаружив в нем жучков - десант на перебирание порошка, выуживание из него жучков. Расшумятся птичницы, платите дополнительно за выселение старой птицы, и десант итээровцев неумело вытаскивает из клеток кур. И все лето жарятся итээровцы на подшефном совхозном поле. Райком "спускает" план на всю фабрику, по человеко-гектару на каждого, а работает в поле контора. Редкий день кто остается в управлении - ну, речь не идет, конечно, о Шмольце и Фридмане, директор иногда, после особо грозного окрика райкома, может и сам с управленцами в поле выехать, но не те. Работает итээр не за радость и не за совесть и даже не за зарплату - зарплата у них идет своя, не зависит от их местонахождения, в поле ли они совхозном, на яйцескладе фабричном или в своем излюбленном кабинете - деньги одни и те же. И все больше яиц бьется и все больше их идет не в коробки, а во флягу с меланжем. А на совхозном поле... Ну, там и так все ясно. Кто не видел, как осенью приезжает трактор и перепахивает поле с прополотой ими и собранной свеклой? Что уж тут суетиться особо, под трактор?