Девушка обернулась и улыбнулась кому-то в глубине аллеи. И доктор проехал мимо.

Шли странно одетые люди, одни в цилиндрах и в концертных смокингах, другие в дубленках, но простоволосые; и был теплый летний вечер, и мела пороша. От здания метро шла Красносельская, а на другой стороне площади начиналась Плеханова.

Наталья металась по площади и никак не могла вспомнить, какой автобус идет к ее дому. Наталья прошла мимо Технологического института, мимо училища Гнесиных. Просвистела флейта, тронулись клавиши рояля. Пробежали веселые ребятишки.

Наталья шла все быстрее, стремительнее. И полетела. Она купалась в темно-синем просторе, и вспыхивали красные искорки, и такая легкость, и так приятно. И вдруг - воздух исчез. Наталья отчаянно пыталась сделать вдох, но воздуха не было. "Мама, вернись!" Наталья рванулась на зов сына, и тугой сильной струей пошел воздух.

Наталья проснулась.

Поезд спутался с ритма, дернулся и встал.

У скорого одна остановка, в Бологое, на самой середине пути, - вспомнила Наталья. - Значит, сейчас часов пять утра. Это что за остановка: Бологое иль Поповка... Что за город Бологое? Для Натальи Бологое - темное окно и свет фонаря. Она всегда ездила ночным поездом: ни полустанков, ни соломенных скирд, ни леса - без расстояния сутолока Комсомольской площади переходит в неторопливую поступь Невского проспекта. И, засыпая на вагонной полке, Наталья всякий раз думала, как проснется завтра в ином мире.

В Москве Наталье нравилось сбегать вниз по ступенькам эскалатора, лавировать в густом потоке людей. Вся она была собрана, пружиниста, готовая к бегу на длинную дистанцию, и, как элитная лошадка, шла по дистанции в хорошем ровном темпе, не сбивая дыхания.

Утром, глядя в окно на неброский пейзаж Ленинградской области, Наталья ощущала себя иной. Голос ее становился тихим, движения мягкими. Казалось нелепым, даже очень куда-то торопясь, понестись быстрым аллюром по Невскому проспекту. Или побежать по ступенькам ленинградского метро. Наталья с удовольствием открывала двери перед пожилыми людьми, терпеливо пропускала всех встречных и, если кто-то бесцеремонно норовил зайти в автобус первым, неприязненно думала, что этот тип для Ленинграда случаен.

Наталью в любом городе принимали за местную. Останавливали, спрашивали дорогу.

Совсем еще девчонкой (ей было чуть больше двадцати) Наталья приехала в Прибалтику, в командировку. С поезда зашла позавтракать в первое встреченное кафе. Рядом за столиком сидел мужчина лет тридцати, элегантный, обходительный, как герой французской мелодрамы - у Натальи не было таких знакомых - и смотрел на нее с легкой улыбкой. Когда Наталья встала из-за стола, мужчина тут же встал тоже, хотя кофе его был не выпит, и, чуть склонив голову, с той же улыбкой тихо сказал что-то непонятное, мягко, бархатно, как не говорил с Натальей никто и никогда. Наталья растерялась, молчала. Мужчина вновь произнес пару фраз. И ждал ответа. И Наталья улыбнулась: "Мне очень жаль, но я по-латышски не понимаю". И мужчина сказал с укором и обидой: "Стыдно жить в городе и не знать его языка".

- Да я... - Наталья смешалась. - Да я в Риге всего двадцать минут.

Как он глянул, как усмехнулся: "Неужели я рижанку от приезжей не отличу?" И отвернулся.

И на другом конце света один латыш все улыбается при встрече: "Здравствуй, рижанка".

- Я две пятилетки потратила, чтобы тебе объяснить: я не рижанка, я ленинградка.

- Я знаю. Но, все равно, ты - рижанка.

Поезд дрогнул, скрипнул, и поплыли огни за окном.

Наталья отвела глаза от окна. Глянула наверх.

Доктор лежал на спине. Белели руки, крепкие, сильные. Надежные.

Наталье стало грустно, что в ее жизни нет таких рук. Она вздохнула.

Доктор открыл глаза и смотрел на Наталью. Наталья закрыла глаза.

И стала думать о Ленинграде.

В любом городе несколько городов, разных по архитектуре, ландшафту, облику людей. Наталья любила свой Ленинград, город маленьких горбатых мостиков, узких набережных с булыжными мостовыми. Серые дома с прошлым дешевых меблированных комнат. Сумрачные квартиры, старая добротная мебель: дубовый письменный стол, черный рояль, огромное кресло, скрипучий книжный шкаф с коленкоровыми обложками старых книг, темные портьеры на окнах и забытый абажур. Кто знает, как бы Наталье нравилась темная комната в коммунальной квартире с узким окном в двор-колодец, но Наталья не жила ни в этой комнате, ни в этом дворе, ни в этом городе, это они жили в памяти Натальи, а потому были прекрасны.

Наталья давно уехала в другой город во имя чего-то красивого, высокого, а жизнь в чужом городе свелась к крикливым застольям, мелкой суете... к тоске, в общем.

Мужик на полке вздохнул, поелозил и затих.

Утром молча - пальто в руках, сумки на полках - ждали прибытия. Лишь мужик так и сидел на верхней полке, как на насесте, и, как курица крыльями, все хлопал себя руками по бокам, сетуя на что-то свое.

Доктор, строгий и подтянутый, первым шагнул к двери купе. У двери остановился, обернулся и смотрел на Наталью. Наталья ждала его слов.

Моряк, глядя на доктора, шепнул что-то, и сам и засмеялся. Наталья не услышала слов моряка, но улыбнулась, думая о том, другом. А доктор глянул на моряка и выскочил из купе. Тут еще мужик заругался громким шепотом. Наталья едва ни заплакала от обиды.

Моряк заговорил, и Наталья отмахнулась от моряка. И моряк выскочил из купе.

Грустная, пошла к выходу и Наталья, но обернулась на бурчание мужика, что так и сидел на верхней полке. Мужик словно хотел что-то сказать, да от возмущения не мог произнести ни слова, лишь, согнув в локте руку, махал морщинистой ладошкой.

Наталья подумала: больной? надо сказать проводнику, а то закроют да забудут на запасном, - и, выходя из купе, обернулась и улыбнулась мужику.

Шел мокрый снег, и дул холодный ветер с Невы. И шары фонарей на Невском тускло желтели бесполезным светом.