Я мог бы описать всю ее жизнь - час за часом, но сделал по-другому. Я брал что-то свое - чувство, знание - и дарил его ей. Нам нравились одни и те же книги. Мы слушали одну и ту же музыку. Мы так похоже теряли друзей и находили новых. Я вложил в нее радостную усталость над законченным текстом и боль от попыток перечитать его, поправить. Дребезжащая машинка "Москва" - из ближайшего проката, по пятьдесят копеек в сутки, от которой ноют пальцы. Письма в журналы, знакомая прокуренная редакция. Я не позволил ей повзрослеть - возможно потому, что не собирался пока делать этого сам. Россыпь важных дат своей жизни я переписал для нее. Я сделал так, что в год, когда я держал в руках свой первый изданный рассказ, она родила сына - и пока мне писалось, я понимал, что это почти одно и то же.
Когда-то, на другом конце мироздания, я начинал лепить гомункулуса, игрушку моей самоуверенности. Теперь мне не нужно было решаться менять мир с каждой написанной строкой он сам все послушнее льнул ко мне, ожидая изменений.
Все, не относящееся к этому процессу, я не буду пересказывать. Где я жил, что делал, сколько зарабатывал, о чем говорил с женой или с друзьями... Словно два радиоканала, две эти реальности почти не пересекались. Уверен, их пересечение могло осуществиться только в миг нашей встречи. Точнее, в миг нашей осознанной встречи, потому что не исключено, что мы сотни раз сталкивались в толпе, или даже смотрели друг на друга, не узнавая, на каком-нибудь литературном вечере, в душном зале, наполненном незнакомыми, полузнакомыми и забытыми людьми. Почему же почти? Потому что эхом созданного, отзвуком моих собственных, посеянных в реальности, слов, дотягивалась до меня ее душа. Обычно это происходило на грани яви и сна, реже - во время ночных бдений. К тому времени у меня появился компьютер, а с ним и виртуальные собеседники. Я не пишу стихов, но ночью иногда получались строки - она пыталась мне что- то сказать.
Я задумана кем-то назло судьбе
от шестнадцати до двадцати,
и сама я всегда кажусь себе
там, в начале всего пути.*
Конечно, соглашался я, начало у нас еще впереди. Пока мы друг для друга - только сон, только светотень, различимая даже не шестым, а сто шестым чувством.
Отличите от приснившегося бред,
распознайте в людях тех, кого здесь нет,
распахните окна в замке поутру,
перепутайте игрушку и игру.
Расскажите правду лютому врагу,
разложите свой костер на берегу,
задержите чью-то руку на плече,
подарите пламя тающей свече.
И тогда поверю я в конце концов,
и сомкнется мир в полынное кольцо,
путь к началу, путь к истоку темноты,
где с непознанным я сделаюсь на ты.
Горячо прорвется знания росток,
и неважно станет, запад ли, восток,
ты - в стремлении подняться и идти,
от меня меня попробуй, защити.*
Именно это я и собирался сделать: защитить ее, а заодно и весь наш мир, от пустоты нереальности. Мир, которого еще не существовало. Я не пытался придумывать план, по которому мы будем писать. Чего я хочу, я знаю и так. Мне бы только суметь воплотить это. Я понимал, что бродит в ней, какие силы захлестывают сознание. Наверное, если бы мне пришлось вдруг перестать писать, я бы сошел с ума, а ей даже невдомек было, что она может. Стихи, во всяком случае, были посредственные. Как и у меня когда-то. Вложить Логос в рифмованные строки почему-то гораздо сложнее, чем в прозу. Не говоря уж о технике...
Все боли принять, и все страхи понять,
весь мир в душе уместить,
и на ноги после подняться опять,
и слез не стирая - жить.
Свои и чужие дела и грехи
увидеть и осознать,
тогда то что пишешь и будет - стихи,
другого не стоит писать.
И Слова изведав бесплотность и вес,
и горечь, и дивный мед,
по буковке взвешивать груз словес,
по строчке пускать в полет.
Пусть медные трубы ревут - но другим,
соблазны в твоей руке.
Познавшему мир фимиама дым
как капля дождя реке.
И знанье войдет в тебя, будто удар,
прозреет ночная тьма...
До той же поры не растратить свой дар
себе помоги сама!*
А может быть, все она понимала, но, подвластная моему замыслу, не пыталась обрести свободу? Я мог бы поискать эти стихи в Интернете, наверняка они там где-то лежали, ведь я не собирался, осваивая виртуальное пространство, позволить ей отстать от меня. Мы начали бы переписываться, потом договорились бы о встрече. Но я не торопил события. Мне не хватало каких-то мельчайших деталей, чтобы сказать: готово, можно начинать. И эти мелочи не получались наспех. А, значит, время терпело.
А потом пришел этот день, такой же неопределенно- мутный день недовесны, как был тринадцать лет назад. Я перечитал все, что теперь знал о ней. То есть, знал я, конечно, гораздо больше написанного. Знал ее страхи. Ее маленькие победы. Привычки и вкусы. Любимые цвета и запахи. Безошибочно мог повторить ее выбор на книжном развале и в продуктовом супермаркете. Знал, как все сильнее в последние месяцы становится неодолимый зуд творчества. Как приходят и уходят образы и сюжеты. Накапливаются силы. Возможно, когда я приду к ней, она уже будет во власти этой стихии, и строка за строкой на экране будут наполняться силой Логоса, когда я наклонюсь прочитать их.
Я так и не стал потрошить ее жизнь день за днем. Какая разница, в какой реальности она дожидалась меня. Эта пустота заполнится. Я узнаю при встрече, кем она работает и как ее зовут... А сейчас я дописал последний абзац. И переставил телефон поближе к компьютеру, в ожидании звонка Орлякова. Он должен попросить меня отвезти что- то срочное одной его давней знакомой. Если ее не окажется дома, мне предстоит открыть квартиру запасным ключом и положить сверток на видное место. Ключ отдать соседке.
Орляков повторил мой текст без изменений. Логос набирал силу, ведь каждый новый кусок я отправлял прямиком в Сеть. Там всегда ждут новых набросков, возможных начал будущих книг. До прихода Александра я оделся. Волнение было как легкая прохладная дрожь в груди, в горле. Эта встреча важнее визитов к издателям и творческих вечеров с читателями, гораздо больше, чем свидание с женщиной. Когда я брал сверток, ключ упал у меня из рук и отлетел глубоко под книжный шкаф. Орляков сострил что-то про мои дрожащие руки. Но, встретившись со мной глазами, посерьезнел. - Если бы я не был с ней знаком уже лет шестнадцать... - начал он и запнулся. Видимо, ему только что пришла в голову мысль, что для Логоса это не имеет значения. Я мог написать ее от рождения до сегодняшнего дня за одну ночь, и поутру он был бы уверен, что сидел с ней на соседних горшках в яслях. - Сергей, ты же не... - он мотнул головой, уже зная ответ, - Прямо сейчас? - Да, - ответил я, опуская ключ в карман куртки. - Иначе она уйдет на работу. - На работу? переспросил Орляков, как будто впервые услышав, что люди ходят на работу. Ерунда. - у меня не оставалось сил на этот разговор. То, что предстоит, важнее. - На работу, в магазин. Я иду. Не знаю, ждал ли я от Александра какой-нибудь особой реакции, вопросов или речей. Но он молча спустился со мною в лифте и так же молча направился в сторону трамвая.
Я шел к метро, и что-то происходило. Все, что я видел, на глазах менялось, плыло в невидимом мареве, будто стоял июльский полдень. Лица, цвета и звуки составляли огромный медленный калейдоскоп, вращавшийся вокруг единой неизменной точки - меня. Я не запоминал ничего специально, но некоторые картинки откладывались: вот автобус из желтого ЛИАЗа с драным кожаным "намордником" стал новым зеленым "Икарусом". Вот исчез черный сугроб из снега пополам с мусором, на сухом асфальте сидела и умывалась полосатая кошка. Наверное, та, чей трупик провалялся здесь всю осень, пока не исчез под снегом. Прервался ритмичный скрежещущий вой из динамиков на ларьке с кассетами, поплыла смутно знакомая мелодия, только слова не долетали. Я мог бы их вспомнить, но не хотел задерживаться. Я шел и в то же время продолжал писать. Гудели машины и шуршал винт компьютера, я привычно крутил уставшей кистью правой руки, я спускался к переходу. Пальто женщины передо мной поменяло цвет с бурого на светло-брусничный. В буром обычно ходила вокруг ларьков охотница за стеклотарой - опухшая баба с пустыми глазами. Я оглянулся, обгоняя ее. Спокойное лицо, задумчивая улыбка, мягкий взгляд учительницы рисования... Я мог бы узнать, как ее зовут - вот так, не останавливаясь, не открывая рта. Я просто набрал бы это имя и прочел его. Но я не хотел. И так хорошо.
