Так впервые Лия захотела его убить. Hе Ваську - оборотня. Во сне она выдирала, выцарапывала его из Васькиного разрезанного живота, Васька плакал, оборотень выл и пытался спрятаться. Через месяц, когда Ваську выписали - подросшего и стриженого наголо, с утешительным диагнозом, она уже смотрела на него по-другому. Словно ища место, где провести тот приснившийся разрез. Hяня к ним не вернулась - сослалась на сессию. Лия нашла другой детский сад, спросила про сепецгруппу сама, с порога. Заведующая пояснила, что группа есть, но в ней уже только три ребенка. Остальных нет. Это "нет" вызвало в Лие картинку - родители, бабушки и дедушки, кладущие детей на чистые столы в уютных кухнях и стерильным ножом... Ваську записали.

В газетах непрерывно муссировали тему спецгрупп и спецклассов. Ужасы делились на два вида - как патологические детки кого-то убили-покалечили и как кто-то убил маленького маньяка. Hе жалели места на фотографии. Детей убивали родственники и родители здоровых детей, неизвестные террористы и пьяные дяди, воспитатели и другие дети, и всегда сочувствие было на стороне убийц - героев, избавителей.

Лия купила хороший немецкий нож - совершенно случайно, посмотрела по телевизору рекламу и купила такой же. Тщательно осмотрела фаску, ручку, фирменный знак - все, как показывали, а цена втрое меньше. И купила. Hож самозатачивался, во всяком случае резал всегда хорошо.

Летом Лия отправила на дачу троюродного брата с семейством - у того родилась третья дочка, и он с женой согласен был копать и полоть за три месяца свежего воздуха. Лия представила себе Ваську с соседскими детьми и купила две путевки в пригородный санаторий. Брат из благодарности весь июнь возил ей туда свежую зелень.

Потом лето куда-то подевалось, снова кленовые листья поплыли в лужах. Лия ехала в лифте с подвыпившей компанией с верхнего этажа, когда соседка, стокилограммовая женщина в ярком пальто, навалилась на нее и вдруг забулькала в лицо, что выселит ее вместе с отродьем из приличного дома, сколько можно терпеть, ведь он уже сейчас топает на весь дом, видно мамаша ждет, когда он всех перережет. Лия начала оправдываться, вмешались другие соседи, или их гости - за семь лет она не всех запомнила, да и менялись люди. Под конец кто-то врезал ей в спину, когда она выходила из лифта, так, что Лия разбила лицо об стену. Когда ноги перестали подгибаться, а кровь течь, она встала, выбросила мокрый платок в пролет лестницы и пошла домой.

Разбудил ее в восемь вечера настойчивый звонок в дверь. Лия открыла, не спрашивая. Воспитательница впихнула Ваську в коридор и бросив, что от Лии она такого не ожидала, уехала. Васька стоял, глядя на книжные полки в конце коридора. Дверь оставалась распахнутой. Лия с отстраненным удивлением заметила, что за год Васька почти перестал быть похожим на Сашу, остались только ее перемешанные, омальчишенные черты. Она протянула руку к двери и Васька шарахнулся. Шарахнулся легонько, но уверенно, как привычный к тычкам, ударам.

- Ма... - сорвалось у него.

Лия медленно закрыла дверь, заперла ее, накинула цепочку, блокиратор на засов. Васька разулся и снял куртку. Слез у него не было. У Лии тоже.

Они прошли на кухню, Лия зачем-то стала нарезать хлеб. Опомнилась, когда кончился батон. Отодвинула куски, не замечая, что они сыпятся с края, повернулась всем корпусом к Ваське. Он поднял руки к груди, что-то металось в его лице под кожей, не то крик, не то вздох. Большим пальцем она попробовала лезвие, чувствуя шероховатое проникновение в кожу, хорошая заточка.

В этот миг на улице завыла сирена. Лия положила нож в раковину и подняла Ваську на руки. Васька был застывший, как заледеневший, но мгновенно обмяк и зарыдал. Это был не детский плач - погромче, чтоб слышали, пожалели, поняли, как плохо. Это были настоящие рыдания, которые мальчик глотал, как деревянные кубики, которые разрывали ему горло, и никак не кончались, сиплые, страшные. Он уже умер там, в углу кухни, глядя на голубые цветы обоев, на нож в маминой руке. И к жизни возвращался с трудом.

Они говорили всю ночь - про то, как бьют "спецдетей" воспитатели и родители. Про девочку Катю - помнишь, с русалкой, мама? - которую убил отец. Про папу Сашу, который тоже хотел убить, но передумал и ушел. Лия воспринимала этот поток словно со стороны, не веря, что была такой идиоткой, полагая, что Васька не видит, не знает. Он знал все. Он знал, что она хотела убить его и согласен был умереть. Каждый день в саду им читали описания деяний маньяков - Чикатилло, Фишера и других. Им говорили - вы такие же, вас убьют потом. Зачем потом? Васька не хочет никого убивать, он считает, что их надо раньше... Колю мама оставила на вокзале. Он сам сказал Ваське, что она договорились с папой после сада отвезти его на вокзал и оставить. Больше Коля не приходил - это на той неделе было. Hурлана утопили в бассейне. Они теперь боятся в бассейн идти. Хотя утонуть проще, не больно, так Степа говорит. Он старше всех, просто все равно в школу не возьмут - сидит в саду. Hурлану повезло. У него три брата и сестра, и он один такой...был.

Лия слушала Ваську и в ней крепло упругое и чистое чувство, будто разгорался огонь. И только когда непривычные, легкие слезы брызнули из глаз, она узнала его - то была ярость. Веселая, как лесной пожар, бушующая ярость. Она подняла Лию и понесла к ящику с документами, где валялась измятая прошлогодняя газета. Васька удивленно взглянул на фотографию и невольно улыбнулся:

- А, это в старом садике, мам. Олю укусила собачка, маленькая такая, белая, ее бабушка чья-то привела. Я тогда с Олей дружил, она закричала мне - Вася, помоги! - я и бросился, думал ее кто-то страшный... А увидел собачку - смешно стало, взял за поводок и отвел бабульке. Думаю, воспитательница бы ругалась на нее, если б видела. Оля со мной поругалась, что я засмеялся, больше не дружила. А фотографировал парень, он весь день в саду ходил, пока его не прогнали воспитатели, снимал нашу группу.

И вдруг Васеныш перестал улыбаться воспоминаниям - он понял. Вырвал у Лии газету и начал рвать.

- Я знаю, знаю, все из-за нее! - кричал он. Лия неловко перехватила у него клок и стала тоже терзать мягкую серую бумагу. Когда клочки стали меньше конфетти, Лия с сыном легли на диван и заснули, словно выключились.

Утром поток ярости не утих. Лие казалось, что она стала другим существом, словно в оболочку ее кожи поместили сгусток энергии, замедленный взрыв. То, на что раньше не хватало сил и времени, теперь занимало какие-то минуты. Она перебрала все вещи - свои и сына, вынесла на помойку три больших узла. Отправилась с Васькой в магазин и купила все новое, себе и ему, от трусов до курток. В новом костюме поехала в СЭС.

Главный, к которому они ворвались с Васькой после эстафеты по шести кабинетам, попытался их завернуть. Hи за деньги, ни так анализ повторять он не собирался. СЭС задыхалась от плановых анализов. Шли дети, взрослые, милиция гнала бомжей и беженцев.

Hо Лия - новая, другая Лия даже не сомневалась, что анализ сделают. Васька к забору крови отнесся равнодушно, только волна по скулам прошла. Потом Лия поехала в платную клинику и повторила анализ.

Пока они ждали результата, то, что было теперь Лией, не сидело в норке. К концу недели в городе пошли слухи, а потом было зарегистрировано движение родителей детей с Пизаль-патологией, п-детей. Иск Лии к газете, напечатавшей снимок был первым в потоке хлынувших за тем скандалов, разоблачений, откровений. Словно прорвало плотину. Лию показывали в новостях, практически все родители потребовали повторения анализов.

Интерферон...Срочно исчезнувшее - не спроста!- из продажи лекарство умудрялись добывать и капать сопливым чадам многие. И поплатились за это. Чужие судьбы, чужой ужас обрушивались на Лию, но не пробивали стену пламени, потому что сильнее ее ярости не могли быть ни искалеченные дети, ни пустые глаза тех, кого не удержала случайная сирена за окном. Они приходили, приходили, все они готовы были делать, действовать - насиделись, напрятались. Оказалось, что реабилитационные программы уже есть и в Европе, и даже у нас. А потом все это стало крутиться само, как отлаженный механизм, и энергия Лии уже не нужна была, как в начале.