– Вот, Иван Кузьмич, видите, до чего жизнь в безбожии доводит… Одни бесы и кровососы вокруг: если работой непосильной или голодом не заморят, то вот эти убьют.
– Тихо вы, Никита, тихо, а то и до утра не доживём.
– Эх, нам бы в третий барак попасть… Там, говорят, лучше и тише. У них в бараке в сидельцах батюшка православный есть.
– Да у вас что, горячка, Никита? Откуда здесь священник? Их же сюда никогда не ссылают.
– Теперь, видать, ссылают.
Жорка прислушивался к еле слышному шёпоту.
– Откуда вы это знаете?
– В женском бараке для лагерной обслуги, где прачечная, бабёнка православная в прачках ходит, мы с ней случайно столкнулись, так она и сказала.
– Ох, Никита!
– Да что вы всё охаете, Иван Кузьмич?
– Не говорите про это больше никому, а то быть беде, и вообще, ложитесь: вместе с солнцем опять на каменоломни погонят, – Кузьмич захлебнулся чахоточным кашлем. Никита встал, взял с печки чайник, налил в железную кружку жидкость, терпко пахнущую еловой хвоей.
– Вот, выпейте, Иван Кузьмич.
Иван Кузьмич отхлебнул несколько раз горячую жижу, и кашель понемногу стал утихать.
– Недолго мне, Никита, осталось, не доживу я до освобождения. Как умру, ты попроси этого священника за меня хоть молитовку прочитать… – немного помолчал и спросил: – А вы, Никита, Баха когда-нибудь слышали? Ведь это музыкант от Бога – невероятного таланта. Как он писал и как он звучит! Божественно. Вы, Никита, как вернётесь домой, съездите в Питер и сходите в театр послушать Баха – если, конечно, к тому времени уцелеет хоть один театр.
– Схожу, Иван Кузьмич, обязательно схожу, только сначала в церковь, свечку поставлю, а потом – в театр.
– Вы думаете, что это пролетарское отребье, которое уничтожило почти всё российское наследие, копившееся веками, не истребит все храмы под корень? Ведь сколько их было уничтожено за пять лет, с семнадцатого по двадцать третий год, и до сих пор ведь не успокаиваются. Священство по большей части в тюрьмах, лагерях и ссылках.
– Э не! Это-то им не по зубам, пока на земле есть хоть один православный и один священник – веру нашу не истребить. Это ж почти всю Россию-матушку пересажать и перестрелять надо.
Дверь в барак опять открылась, впуская свежий холодный воздух, – привели Шабанова. Собеседники тут же умолкли и улеглись. Что сейчас будет происходить, они уже знали.
– Ну что, корешок, шканарь у тебя есть, приняли тебя чинарём, пора и рамс развести, кто есть кто, – Шабанов приступил к раскачке пакостного дела.
– Ну а чего не развести: мне, порядочному вору, неча таить.
– Ну так и скажи народу за себя: кто, что, откуда.
– Сказать-то не внапряг. Да хотелось бы знать, перед кем.
– Да ты, как я посмотрю, зубат. Не многовато на себя тянешь, мил человек? Пупок не надорвёшь?
– Тяну-то я не так, а вот за мой пупок не тебе шкуроходить. Жора Адэский за себя говорить никогда не о…!
Пока всё шло как положено: это была не первая отсидка Адэского и порядок он знал.
– Ой, деда, это на каком языке они разговаривают – этот, как его, Шалбанов и Жорка, – я не специально исказил фамилию Шабанова.
– Это, Сёма, феня называется, на этом языке все отпетые бандюги разговаривают.
– А что это за язык такой, феня?
– Ну, я даже не знаю, как тебе объяснить – такой он мудрёный! – дед почесал затылок.
– Ага, точно мудрёный, но так интересно! Можно, я тоже буду на таком языке разговаривать?
– Нет, нельзя. Потом объясню, почему нельзя. И давай договоримся: все вопросы – когда закончу рассказ, а то так и за месяц не расскажу.
Я, конечно, согласился, потому что было очень любопытно, а что же будет дальше, чем дело кончится, про себя решив, что всё запомню непонятное и в конце обо всём деда расспрошу. Деда Жора немного помолчал и продолжил.
– Ну-ка, ну-ка! Так ты тот самый Жора Адэский, который взял большой ювелирный, сберкассу и инкассацию с портовой зарплатой в Одессе? – Шабанов спрашивал, уже зная, кто перед ним.
– Если мне память не изменяет, то это так! – Жорка приосанился.
– Так с этого и надо было начинать. Подгребай сюда, чифирнём. Шнырь, замути.
Шнырь метнулся куда-то в угол, потом к печке, ещё несколько реверансов – и горячий чифирь стоял на столе.
– Ну а я Чика. Это Шнырь, это Грек, это Шыпа, это Жмых, – Шабанов по очереди кивал головой в сторону то одного, то другого.
– Негусто!
– Это костяк, остальные – шестёрки. Ну что, Жора, не хочешь спросить, на каком курорте оказался?
– Та вижу, что не в царских апартаментах.
– Это да, здесь даже не Соловки. Но жить можно, если дружить с нужными людьми, немного им пособлять – и у тебя, Жора, всегда будет чифирь, жрачка и не очень пыльная работа.
Чика перешёл к главным действиям; вызов из барака и поход в администрацию лагеря, распоряжения хозяина – всё сводилось к одному: заставить работать на хозяина лагеря, то есть доносить на всех и вся, если нет – ломать. Как это делается, Чика знал: Жора был уже не первый.
– Чёй-то я не понял, а давай с этого места поподробней, – Адэский почуял подвох.
– А чё ты не понял? Хозяин на лагере мужик не самый паскудный, с пониманием к нашему брату. Не, ну конечно, за понимание платить надо. Политической швали здесь полно. Родину любить надо, а они ж её не любят. Так если ты там чё услышал аль увидел – поделись с хозяином, и усё в ажуре! И ты весь в монпансье, – Чика заржал.
– Да ты чё, бычара, хочешь, чтоб честный вор ссучился до доносов? Охренел?!
– Ой, ну зачем так грубо, Жора?
– Так это сучья хата, и ты старший сучёныш! – Жорка вскочил и вылил остатки чифиря на голову Чики.
– Ты чё, пенёк обмыленный, с кем так базаришь?! – перед Жорой возник Шнырь с заточкой. Жорка ловко подхватил табурет, стоявший рядом, и опустил его на Шныря. Грек, Шыпа и Жмых принялись молотить Жорку со всех сторон. Барак проснулся, но на защиту Жоры никто не встал: нельзя, а то наутро найдут заколотым.
Удар Жмыха был сокрушителен, и Жорка вырубился. На поднявшийся шум прибежала охрана. Посреди барака валялся Жорка с заточкой в руке и Шнырь. Из-под Шныря вытекала лужица крови.
В бараке воцарилась тишина. Жорка стал приходить в себя, охранники подняли его, забрав заточку, явился старший охраны.
– Ну что, голубок, допрыгался? – ехидно кривился старший охраны, глядя на Жорку. С нижних нар раздался голос Ивана Кузьмича.
– Не он это, гражданин начальник, Шныря заколол, не он, а вот тот бугай – я видел.
Иван Кузьмич поднялся и вышел в проход. Жорка глянул на больного, тщедушного, уже почти старика.
– Не пиликай, Музыкант, все одно форта от этого нет, – сказал Жорка, и что-то в глазах у него мелькнуло.
– Да, гражданин начальник, не Жорка это, вот те крест, – в проход вышел Никита. Жорка от удивления разинул рот.
– Да вы все тут припудренные, – подытожил Жорка.
– А ну ша! – заверещал охранник, и Жорку увели.
Его путешествие было недолгим, в итоге он оказался в рубленом, добротном доме из кругляка. Его завели в одну из душно натопленных комнат, пахло жареным салом и водкой. За столом сидел уже знакомый начальник лагеря – хозяин, он уже принял изрядную порцию на грудь.
– А, ты? Ну заходи. Садись, – пнул табурет ногой хозяин.
– Так ведь вроде я уже и так сижу, – съехидничал Жорка.
– А ты умный, как я погляжу. Коль так, садись и слушай.
Жорка присел. Хозяин налил пол гранёного стакана водки и подвинул Жорке.
– Махни.
– Непьющий я.
– Гляди-кась ты, непьющий. Тогда слушай на сухую, – и хозяин начал говорить. Говорил много, уговаривая Адэского сотрудничать, но Жорка только улыбался.
– Начальник, не по адресу на гниль давишь. Я сукой не был и не буду.
Хозяин взбесился, стал угрожать, обещая «жопой на снег», затравить собаками, иголки под ногти, «комаринник в тайге», сгноить на лесоповале, замучить в каменоломне, «закатать в колымскую трассу». Вдруг в нём что-то щёлкнуло. Он залпом махнул Жоркины полстакана.
