Тьма позволила мне ощутить это чувство. Я оглядела себя с головы до ног. Черная, в черных одеждах, в грязи и крови, пробиралась я сквозь эту темноту. А на лице у меня, вопреки законам жанра, была улыбка. Счастливая и прозрачная. Почти детская.
Скаредников вышел из магазина около часа ночи – когда Максим Заморин на другом конце города уже спал без задних ног, а отец Насти, напротив, не мог сомкнуть глаз в пустом и бездонном ожидании. Вышел и первым делом открыл только что купленную бутылку «Балтики». Отхлебнув немного, он поплелся во двор – начавшийся вчера день десантника не планировал заканчиваться. Тем более, что продолжения банкета требовали приятели Петра Ильича – внезапно вспомнившие о своем десантном прошлом забулдыги наподобие него, которые, впрочем, хвастали славной биографией в канун едва ли не каждого праздника, отмечаемого в стране.
Дорога предстояла через длинную арку, соединявшую углубления двух дворов. Именно ее длина позволяла использовать ее не только по прямому назначению – в теплые летние ночи тут кипела жизнь: здесь занимались любовью, пили, спали, так что поводов для беспокойства появившаяся на другом конце арки фигура у Скаредникова не вызывала, пока он не поравнялся с ней. Здесь снова было людно – и хоть рассмотреть кого бы то ни было в деталях ночь не давала возможности, голоса были слышны отчетливо.
Поравнявшись с фигурой, Скаредников случайно задел ее плечом – и развернулся, желая уже было вступить в диалог, как вдруг почувствовал в плече нестерпимую боль. Это не он задел фигуру, это она задела его. Такая мысль внезапно осветила не просыхавшую от алкоголя уже много дней голову Петра Ильича.
– Ты ох…, – договорить он не смог. Пакет с бутылками выпал из его рук и с грохотом рассыпался по асфальтовому покрытию. Вслед за пакетом на землю упало еще что-то, и Скаредников почувствовал себя абсолютно обессилевшим. Он упал на колени и только тут сумел разглядеть, что на пакете лежала его конечность – то, что еще несколько минут назад было его рукой и сжимало бутылку пива.
От ужаса он заорал. Завопил, что было силы. Не в надежде воззвать на помощь – никто из прописавшихся в арке в эту ночь и значения бы не придал такому кличу. От отчаяния. Вторая светлая мысль – жизнь кончена – пронеслась в его голове, прежде, чем то же самое мачете, что минуту назад отсекло ему руку, со всего размаху нанесло удар по шее. Артериальная кровь фонтаном брызнула в разные стороны, заставив Петра Ильича захлебнуться, а его голову повиснуть на одной кости.
Да, он умер, подавившись своей же кровью. Но с философским выражением на лице. Ведь столько разумных мыслей за столь короткий промежуток времени не посещало его голову уже много лет. Жаль, что реализоваться как последователь Ницше Петр Ильич не успел…
Мягкая белая рука провела по плащу. Он был в крови. Но ночью все кошки серы – и разглядеть цвет окрасившей его массы вряд ли было возможно. Да и кому надо ночью разглядывать прохожих. Да еще и пьяных. От них ведь всего можно ожидать – даже убийства.
След крови остался на руке. И всю оставшуюся дорогу убийца с любопытством разглядывал свою ладонь. Разглядывал, как красная жидкость проникает в капиллярные узоры, заполняя пространство между едва различимыми на первый взгляд витиеватыми загогулинами и кривыми. Смотрел – и ни о чем не думал. Просто наслаждался зрелищем…
Утром следующего дня главный врач городской больницы Петр Петрович Давиденко собрал заведующих отделениями на долгую планерку, с которой вышли руководители подразделений в весьма удрученном состоянии. Максиму по роду работы необходимо было увидеться со своим непосредственным руководителем, и на уровне десяти часов он стоял возле приемной кабинета Олега Алексеевича Бородько. Ждать пришлось по здешним меркам долго – около получаса, по истечении которых Олег Алексеевич появился на пороге приемной.
– Тебе чего, Заморин?
– Олег Алексеич, у меня по графику дежурств вопросы…
– А, своевременно…
– Что имеете в виду?
– Заходи, узнаешь. Да, кстати, позови кто там в ординаторской есть…
– Всех?
– Давай всех…
Спустя несколько минут добрая половина отделения набилась в кабинете Бородько, начисто лишив его самого личного пространства. И без того утомленный, заведующий с прискорбием начал освещать перед присутствующими итоги планерки у главного врача:
– Значит, так, уважаемые коллеги. Довожу до Вашего сведения, кто не знает, что за ночь по нашему городку прокатилась волна убийств… Вероятнее всего, на хулиганской почве…
Присутствующие женщины вздрогнули:
– Убийств? О Господи! И кого же убили?!
– Да каких-то троих полубомжей, полупьяниц, в общем черт их там разберет…
– Но Вы же сказали волна!
– Калитина! В нашем городе жителей шестьдесят тысяч. И потому три убийства за ночь – это, к сожалению, волна.
– Мне кажется, Олег Алексеич, Вы преувеличиваете…
– А у меня иное мнение. И у Петра Петровича тоже. И основано оно на том, что в городе всего одна центральная станция «скорой помощи». Которая, как вы все здесь присутствующие понимаете, с ее катастрофической нехваткой личного состава с этой волной не справилась. Пришлось привлекать дежурных специалистов из городской больницы, которым по закону в связи с выходом в «скорую» теперь пришлось снять плановые дежурства из графика, а потому весь график теперь меняется. И дабы не понуждать Вас суровыми драконовскими мерами к принятию этих почетных обязанностей на себя, я обращаюсь ко всем… В первую очередь, касается несемейных. Кто желает добровольно подежурить вне графика в ночь?
Несколько секунд висела тишина, пока наконец голос Максима – юного и беззаботного вчерашнего интерна – не озарил своим спасительным звучанием стены кабинета:
– Я могу.
Со всех сторон посыпались к нему предложения и благодарности от женщин… и покручивание пальцем у виска от мужчин. Однако, принесенной жертвы огню Олега Алексеича, очевидно, было мало и он продолжил:
– Заморин проявил прекрасную инициативу. Но его одного мало. Давайте еще хотя бы человек двух-трех… Калитина?
– Олег Алексеич, я никак не могу… У меня мама из деревни приезжает…
– Хорошо. Акулин?
– А у меня отпуск в этом месяце. Я и так второй год сижу…
Так или иначе, препирательства эти могли продолжаться сколь угодно долго – в итоге, дабы их прекратить, порешили оставить решение вопроса на вечер. До вечера все подумают и добровольно (вот умора!) решат, кому на себе предстоит нести этот тяжелый крест в течение всего следующего месяца…
… -Так и сказали, до вечера коллективное обсуждение? – на лице Дениса Савченко читалась плохо скрываемая усмешка.
– Ну да. А что в это необычного?
– Да нет, просто…
– Просто у людей всякие обстоятельства, сам же понимаешь. У всех дом, семья, дети там маленькие…
– Заморин, ты серьезно?
– А почему нет?
– А потому что практика жизни показывает, что, когда люди говорят «да, но позже», это означает «нет».
– Ты что же хочешь сказать, что указание главного всем по боку, что ли?
– Я хочу лишь сказать, что париться с этими дежурствами ты один будешь весь оставшийся месяц. Назвался груздем – полезай в кузов.
– Да я как бы сознательно это сделал, и о принятом решении не жалею.
– Мда… Долго еще тебя перевоспитывать будет эта грешная жизнь. Но в один прекрасный день ты все-таки поймешь, что молодость потратил впустую… Правда, надеюсь, что я этого уже не увижу…
Максим пожал плечами и с недоумением посмотрел вслед удаляющемуся приятелю.
И быть может обеденному предсказанию Савченко и суждено было бы сбыться, если бы сегодня же ночью загорский Джек-Потрошитель в очередной раз не внес коррективы в графики дежурств местной поликлиники…
Главный инженер хлебокомбината Игорь Владиславович Сергеев сидел в совершенно пустом вагоне электрички и пялился в окно. Пробегающие мимо пейзажи ни о чем ему не говорили, не вызывали никаких ассоциаций и воспоминаний – как ввиду врожденной черствости этого человека, так и ввиду обогревающего его душу с раннего утра алкоголя. Выезды на дачу всегда сопровождались для него возлиянием. Хотя списывать его пьянство только на садовые работы было бы оскорбительно по отношению к нему – Игорь Владиславович не гнушался распитием ни на работе, ни во время отдыха, ни утром, ни вечером. И если на определенном этапе его жизни возлияния эти практически заменили определенную интеллектуальную сторону его существования, и его знакомые даже стали про него говорить что-то вроде «спивается», то с назначением на почетную должность главного инженера его пьянство приобрело поистине руководящий размах. Теперь он был не только индульгирован от чьих-либо замечаний на тему его морального облика, но даже напротив – его трезвость (а вернее ее отсутствие) стала индикатором настроения начальства и превратилась в характерную черту, вызывающую среди челяди раболепное почитание. Как, например, у Брежнева или Ельцина. Игорь Владиславович вконец возгордился и стал позволять себе высказывания и жесты, о которых в былые времена и помыслить не мог. При этом, списывая все на алкоголь, он поражался всепрощению, которое к нему применяли его подчиненные – не в силу уважения, но в силу страха.
