Я долго колебался, не в силах преодолеть свои представления о справедливости. Мне всегда казалось, главное это работать в полную силу. И тогда твою работу всегда заметят и отметят по справедливости. Так было в школе. Так было на заводе и в училище. Так было и в армии, по крайней мере, мне так казалось. А просить за себя? Это было выше моих сил. «Достоин повышения, повысят. А не достоин, проси, не проси, бесполезно», – рассуждал я, прохаживаясь по коридору вблизи кабинета Бродского.

Прохаживаясь, случайно услышал, как Гарбузов сообщил Мозговому, что его вопрос решен. Похвалился он и своей прибавкой. Узнав, что человеку, лишь полгода назад назначенному на должность, прибавили двадцать рублей, я тут же отбросил все колебания и решительно направился к Бродскому.

– Эмиль Борисович, – сходу обратился к начальнику отдела, – Вас устраивает моя работа?

– Конечно, а в чем дело?

– Я достоин повышения? Если не в должности, то хотя бы в зарплате?

– Разумеется, достоин.

– А почему меня нет в тайных списках на повышение?

– Кто это тебе сказал?

– Мазо заявил об этом при вас и Разумовском. Так и сказал, в его секторе нет достойных.

– Иди, работай, Анатолий. Есть ты в тайном списке, – улыбнувшись, успокоил Бродский.

Внес ли он меня в список после того нашего разговора, или я действительно там был, так и осталось загадкой. Но когда оглашали приказ, Мазо удивленно вскинул брови, зачитывая мою фамилию и размер прибавки – тридцать рублей. Судя по всему, он явно был не в курсе…

Прибавка оказалась кстати.

– У нас есть возможность съездить на выходные в Прибалтику, – сообщила свою новость жена, – Маршрут Каунас-Вильнюс. Платит профсоюз.

– Езжай, – поддержал я.

Мы часто ездили по Подмосковью от ее организации. То в Суздаль, то в Ростов Великий, а то и совсем недалеко – в Загорск. Мне нравились те поездки. Нравились простые ребята – монтажники. В дороге всегда было весело. Все шутили, рассказывали анекдоты. А после экскурсии непременно устраивали «пикник на обочине». Становилось еще веселее. И все в рамках приличия. В том коллективе постепенно стал своим человеком.

Увы. У нас подобных поездок не было. Впрочем, может они и были, но на нашем уровне о них никто ничего не слышал.

– Есть возможность съездить вдвоем. Но за тебя надо заплатить тридцать рублей. Ты же у нас не работаешь.

– Давай заплатим, – предложил я.

– Тридцать рублей, – повторила Татьяна, – А жить потом на что?

– Не беспокойся, – успокоил жену, – Со следующего месяца буду получать сто девяносто. Мне как раз тридцатник прибавили. Сегодня приказ зачитали.

Вопрос о нашей поездке мгновенно был решен. Но в ту поездку мы отправились не вдвоем, как собирались, а вчетвером. Сначала выяснилось, что с нами едет давняя подружка Татьяны – Нина. Я знал ее еще по Казахстану. Собственно, она была вместе с Таней в той самой паре «неразлучников», с которой мы с моим соседом по гостинице дистанционно познакомились еще в первые дни нашего пребывания на полигоне. И лишь через два года состоялось мое настоящее знакомство и с Таней, и с ее подругой Ниной.

У нас уже росла наша Светланка, а Нина все еще была не замужем. И у Тани возникла мысль познакомить ее с кем-нибудь из нашей молодежи, пригласив в эту поездку. У меня на примете был лишь один вариант – Боря Захаров. Он появился у нас в качестве молодого специалиста вместе с Колей Емельяновым, когда мы еще сидели в помещениях цеха.

Боря – местный, из Подлипок – на работе пока ничем себя не зарекомендовал. Работал он в паре с Гурьевым. Правда, как-то странно. С утра приносил из архива кучу документов, отдавал их Гурьеву и сидел, читая из ящика стола художественную литературу. Вечером сдавал документы и прямо из архива шел домой. Возможно, мне это только показалось, но Борю, читающего документы, заметил лишь на новом месте. В целом же он был неплохим парнем без вредных привычек.

Коля – родом из Вильнюса. Внешне невзрачный, он выделялся неуемной энергией и модной одеждой. К нему быстро прилипло прозвище «Шарнир» – настолько он был подвижным, даже когда сидел на рабочем месте. А голубой джинсовый костюм надолго стал его визитной карточкой. Все уже знали, что его папа – замминистра хоть и маленькой, но республики. А потому они быстро сошлись с Мазо, оба склонные к чинопочитанию и мелкому подхалимажу. Нашелся у них и общий интерес – любовь к джазу. Коля тут же завалил Мазо редкими звукозаписями. Все чаще их можно было видеть в коридоре, где они что-то оживленно обсуждали. При этом Коля непрерывно жестикулировал и всем телом извивался как в танце, оправдывая свое механическое прозвище. А в их разговоре четко выделялось смачное словцо «джяс», которое оба произносили как-то по-особенному, с придыханием. Вскоре молодой специалист уже во всем подражал начальнику сектора. По телефону говорил властным тоном, с напускным раздражением, а завершал разговор, как и Мазо, метким броском телефонной трубки на вилку аппарата.

– Коля, что это ты народ будишь своим грохотом? – спросил его как-то Кузнецов, – Ну, ладно Мазо. Он начальник, а ты прыщ на ровном месте, а туда же. Кончай ломать телефоны!

– У меня привычка такая, – попытался оправдываться Шарнир.

– С каких это пор?.. Как заделался обезьяной?

– Какой обезьяной?

– Да ты, Коля, уже почти копия Мазо, только мелкая, карикатурная. С нас и одного мазо хватит. Ты уж лучше найди другой пример для подражания, – закончил Кузнецов под дружный смех присутствующих.

Критика была воспринята, и издевательства над телефонной трубкой прекратились. Емельянова определили в группу Бойкова, и после переселения он на время исчез с нашего горизонта. Каково же было удивление, когда я как-то раз зашел в их комнату и вновь услышал характерный звук бросаемой трубки.

– Емельянов! Ну, ты в своем репертуаре… Опять трубки бьешь, – заметил я.

– Не только трубки. Он уже новый аппарат разбил. Старые они закаленные. А тот за месяц доконал, – поделился Миша Бычков, – Сколько ни говори, а мазо из него уже не выбьешь.

В том путешествии я впервые ехал на запад. Мы выехали в четверг вечером, а утром, когда проснулся, поезд уже стоял на какой-то литовской станции. Глянув в вагонное окошко, особых отличий не обнаружил. Лишь народ заметно крупнее, светлее и лучше одет, чем в российской глубинке. Опять-таки в среднем, ибо, как и повсюду, в семье не без урода. Были ли эти уроды местными жителями или приезжими, болтающимися на станции в ожидании пересадки, трудно сказать. Но разница в уровне жизни сельского населения была очевидной.

В Каунасе, куда прибыл наш поезд, мы легко бы затерялись среди местных, если бы ни наша русская речь. Стоило заговорить, на нас сразу обращали внимание. Я впервые почувствовал себя иностранцем.

Нас поселили в гостинице «Балтия», и, накормив комплексным обедом в ресторане, который был таковым лишь вечером, повели осматривать городские достопримечательности.

Понравился чистенький город, его мощенные плиткой тротуары, обилие яркой зелени, и тщательно сохраненная старина. Здесь я открыл для себя замечательного художника и композитора Чюрлениса.

И еще поразила тактичность экскурсовода исторического музея, который рассказал, как Каунас был разрушен его давними врагами-крестоносцами, воспользовавшимися отсутствием рыцарей, ушедших в далекий поход. Он ни слова не сказал о том походе. Слушая его рассказ, отошел от группы и на противоположной стене увидел карту. На ней были отображены все детали того похода польско-литовских войск, захвативших Москву, бродивших с Сусаниным в Костромских лесах и, наконец, вернувшихся в разоренный родной Каунас.

Понравилось водохранилище на реке Неман, гордо названное Каунасским морем. А особенно – лесной массив на его берегу, где впервые увидел деревья, стволы которых можно было обхватить лишь вдвоем.

И еще Каунас запомнился первой серьезной размолвкой с женой, которая случилась буквально на пустом месте. Дело почти дошло до развода. А я впервые задумался над тем, как же хрупки супружеские отношения, если их так легко разорвать даже после стольких лет испытаний. Со временем привык к любым громким заявлениям жены, которая в ссорах с легкостью бросалась любыми словами, но тогда это случилось впервые.