– И-и-и-и-и-и.., – звенел восклицающий визг. Пели девушки и бабы, иногда откликался мужской голос – начался частушечный разговор с признаниями, намёками, обидами и укорами о том, чего не скажешь открыто, а тут – понимай, если не дурак.
Что ты, вишенька, не зреешь,
Аль – в засонии стоишь?
Что ты, милый, редко ходишь,
Али – дома с кем сидишь?
Частушку пропела Тоня Петрушина, и тут же Оля Чижнова подала голосок:
Если любишь, так – признайся,
Дорогой, любовь – открой.
А не любишь – не касайся,
И меня не беспокой.
Обе своим парням пропели, а Вера Скопцова – Петьке Сапожкову, чтоб не приставал к ней:
Снежки белы, снежки белы —
Без дождя расстаяли;
Всех хорошеньких – забрали,
Шантропу – оставили.
Петька не в убытке, посмеялся и в ответ пропел:
Что, кукушка, не кукуешь?
Тебе время куковать.
Что же нашим девкам делать?
Парней хаять, разбирать.
А вот и Надя подала голос:
Под окном берёза вянет,
На берёзу глядя – я;
Милый гостью завлекает,
Чем же хуже гостьи я?
И опять она:
Говорит, что я не бела.
Что же делать, дорогой.
Гости – красятся, белятся.
Я же – моюся водой.
Пока молодежь плясала во дворе, соревнуясь за премию, в избе развлекалось старшее поколение. Пили и закусывали. Говорили кто про что… Гаврила Матвеевич заиграл на гармошке, припевая:
Закатилось красно солнышко
За горы, за туман.
Меня девушки не любят,
Я отдамся, бабы, вам.
Бабы хохотали, и тоже пустились в пляс, припевая свои частушки-озорнушки.
Ах, дед, ты мой дед,
Ты не знаешь моих бед.
Захотелося морковки —
В огороде какой нет.
Примечал дед, что Ольга Сергеевна не поддавалась разгулу, пила не жеманясь, а вот озорства словно не замечала, как будто и не было его. Когда запели песни – подтягивала с удовольствием. И дед старательно выводил для нее «Располным-полна моя коробушка», перешёл на «Златые горы» и, припав взглядом к Ольге Сергеевне, со сладостью тянул: «…всё б отдал я за ласки-взоры, чтоб ты владела мной одна». Песню не допел, помня её обидный для женщин конец, и запел новую, про отраду, живущую в высоком терему. И вновь словно душу выкладывал ей, да так, что невестка чуть ли не просверлила ему пальцем бок, чтобы не пялился на людях-то, старый греховодник.
– Зови Сашку с Иринкой, – шепнул ей Гаврила Матвеевич. – Ти-и-хо!
Прибежала со двора растревоженная и взволнованная Ирина, села возле матери. У Гаврилы Матвеевича душа замерла – так они хороши были обе! В белых платьях, ясноглазые, сидят, прижавшись, как голубка с голубенком, и воркуют друг дружке что-то ласковое.
Ирина впервые попала на такую гулянку и всё тут её удивляло, и восхищало, и трогало. Только что на дворе она прослушала несколько частушек, пропетых для неё, и поняла, что она – разлучница. Частушки и горделиво-холодные взгляды Нади удивили Ирину. Какая же разлучница, если он сам полюбил?.. И в то же время появилось в душе сладкое удовлетворение от осознания себя совсем взрослой, способной вызывать не только любовь – что было ещё непривычным, – но и ревность, зависть, обиды. И жалко ей было Надю. И жалко Костю, следившего за ней испуганными глазами. И маму жалела… И всех-всех… Она вдруг стала осознавать, что в её жизни наступает поворот, когда всё будет иначе. И было жалко прежней, уходящей жизни, и не могла она отказаться от новой, за поворотом… И даже за плетнём… Сама видела стоящую в соседнем дворе лошадь, хрупающую сено из тарантаса. Осталось запрячь – и… Но сейчас надо сделать что-то очень важное, как сказала Сашина мама, обняв её там, у плетня. И пользуясь оставшимся временем, Ирина ластилась к матери, страдая оттого, что не может ей сказать правды, и старалась повышенной лаской и нежностью искупить вынужденный обман.
– Я люблю тебя, мама.
– И я тебя люблю. А почему ты это сказала? – спросила и вздохнула: «Скорее бы он уезжал!»
На дворе перестали петь частушки и топотать, примолк баян и вновь заиграл медленное танго про «утомлённое солнце». Видимо, за баян сел Костик: танго и вальсы – его репертуар.
Ирина вскинула взгляд на дверь и увидела Сашу: он не входил, не вбегал – он являлся в дом и, приближаясь к ней, закрывал весь свет своими светящимися, только ей принадлежащими глазами.
Ирина отстранилась от матери и стала выбираться из-за стола, подошла к нему, и они заговорили о своём, взялись за руки. Ольга Сергеевна была поражена тем, как просто, без каких-либо оговорок, оставила её дочь, но сделала вид, что ничего не произошло. Неужели сама она не чувствует, что неприлично так, на виду у всех увлечённо шептаться с парнем, у которого, кстати, есть невеста, и об этом все знают… С ней непременно надо будет строго поговорить, решила она. Вскинула голову и натолкнулась на любующийся взгляд Гаврилы Матвеевича.
– Хороша у тебя девка! – сказал он.
– Девушка… – поправила его Ольга Сергеевна, совсем не обидевшись, а затем лишь, чтобы поговорить с ним. Он нравился ей всё больше, возбуждал интерес: старик, а моложе молодых. И на мужика не похож, хотя мужик, конечно же… Ну в самом деле, что за слова: «девка», «Сашка»…
– А ты не сердись на слова, мысли примечай, – сказал он, отложив гармонь. – Любуюсь я. Хороша. А внук-то у меня тоже пригож. Ну-ка присядьте сюда, – посадил он Сашу с Ириной в торец, за которым возвышался сам. Так и эдак поворачивая головой, любовался ими, призывал и гостей полюбоваться, и Ольгу Сергеевну.
– Как тебе видятся?
– Саша – довольно-таки мужественный для своих лет, – ушла от подсказанного ответа Ольга Сергеевна. Понимала, так было не совсем вежливо говорить, и потому принизила дочь, наказывая за недавнюю обиду. Пристально глядя на Ирину, проговорила раздельно:
– А Ирина ещё зелёная девочка!
– Молодая – просмеётся, зелёная – дойдёт, – подмигнул Ирине Гаврила Матвеевич.
– Да красавцы они писаные! Прямо голубки, – подхватила Галина Петровна и заходила позади молодых, ласково поглаживая и соединяя. – Вы гляньте на них – как жених с невестой. Фату бы только. Сваха, сдёрни занавеску, прикинем… Эх, вот бы на свадьбе погулять! Уж я бы все подмётки отстучала. А что, а?..
– Да любят ли? – спросил Гаврила Матвеевич и повернулся к Ольге Сергеевне. – Наш Сашка жить без неё не может. Только и бегает ко мне, стонет: люблю! Так ли? Говори, – обратил к внуку твердый призывный взор.
– Люблю! Не могу без неё, – Саша забрал в ладонь пальцы Ирины, уставился на растерявшуюся Ольгу Сергеевну.
– А ты, Иринушка? Говори, как самой себе.
– Что за шутки?! – возмутилась Ольга Сергеевна. Взгляд её не отрывался от дочери.
Ирина ощутила, что вот и наступило то самое, что повернёт всю её жизнь. Ещё можно отказаться. Ведь можно, заметался её взгляд от матери к Саше.
– И я люблю… – сказала она.
– Тогда дай Бог в честь да в радость, в лад да в сладость, – проговорил дед и скомандовал гостям, в молчаливом изумлении взиравшим на творившееся: – Наливайте! Чего притихли?.. Эх, сучки-задоринки. Щас свадьбу будем играть.
