Пока мама разговаривала с соседкой, а остальное сопровождение неспешно втягивалось в квартиру, немного постоял на своем любимом месте веранды. Как всегда, нахлынули воспоминания…
Помню, как вся троица наших давних «врагов» во главе с Толиком по кличке Фриц загнала меня с братом сюда – на эту веранду. Не решаясь преследовать на пороге квартиры, ребята начали бросать в нас камни. Они до нас не долетали и лишь грохотали по железной лестнице, а мы в ответ дразнили Фрица и смеялись над ним. Он и его друзья уже пошли в первый класс, а мы с братом были дошкольниками. И нам было весело оттого, что такой большой не может добросить камень до второго этажа. У меня это давно получалось. Его товарищи уже отошли от лестницы, а Фриц все еще не унимался.
И вдруг увидел, что кусок кирпича, брошенный Фрицем, не отскочил от железа, а, скользя вдоль ступени, на мгновение как бы задержался на лестнице. Недолго думая, остановил эту почти четвертушку кирпича ногой. Теперь я был вооружен. Фриц это понял и тут же отбежал подальше от лестницы. Но я уже метнул свой снаряд. Как в замедленных кадрах кинохроники и сейчас вижу тот красный камень, который, отскочив от асфальта, какими-то замысловатыми прыжками приближается к противнику. Он же, оторопев от ужаса, смотрит на скачущий к нему увесистый предмет и почему-то не может сдвинуться с места. Наконец камень с силой ударяет его прямо в щиколотку. Фриц приседает от боли и оглашает весь двор громким ревом… Нам его не жалко – получил по заслугам. Мы торжествуем победу…
После того случая он нас больше не трогал, и одно время мы даже ненадолго подружились. И вот мы стоим втроем на этом же месте веранды и во весь голос распеваем странную песню. Я запомнил только припев.
Ице русин прахом пидэ,
Кегда захоцемо!
Откуда она взялась, та песня, не знаю. Я почти не понимал ее смысла, потому что она была на незнакомом языке. Неожиданно у крыльца остановилась хорошо одетая дама.
– Мальчики, – обратилась она к нам, – Вы хоть понимаете, что поете?
– А як же, – ответил ей почему-то по-украински.
– Та вы що, ляхи скажэнни? – спросила она, пристально присматриваясь, – Йды-но сюды, хлопче, – обратилась она ко мне, даже не дождавшись нашего ответа. Мы спустились к ней втроем. А она очень внимательно вглядывалась то в меня, то в Толика Фрица. Мы не знали, что подумать.
– Я живу вон в том доме. Пойдемте ко мне, мальчики. Заодно и познакомимся. Я вас чаем с конфетами угощу, – неожиданно предложила она.
Взрослая тетя захотела с нами познакомиться. Это было удивительно. Кто же откажется от чая с конфетами осенью пятьдесят первого года, когда и хлеб был не всегда. Но что ей от нас надо? Посовещавшись, все-таки согласились, но Сашку оставили на веранде. Пусть видит, куда пойдем. А конфет ему пообещали принести.
И вот мы оказались в просторной, почти пустой и очень светлой комнате. Свет шел не только из огромных окон, но и откуда-то сверху. Посреди помещения стояло странное сооружение. А когда женщина сняла с него покрывало, увидели гигантскую картину. На ней был изображен товарищ Сталин. Он сидел за большим письменным столом, а вокруг него в разных позах расположились дети. Некоторые уже выглядели, как живые, а другие были еще только намечены углем. Пока разглядывали картину, женщина принесла чай и коробку шоколадных конфет. Таких мы еще не видели. В лагере меня угощали шоколадом, но он был в плитках. Уже здесь мама иногда покупала нам конфеты-подушечки. А это было нечто особенное. Я скромно взял две конфетки – для себя и для Сашки. Толик, глядя на меня, тоже взял две. Но оказалось, они быстро тают в руках. Женщина рассмеялась.
– Не стесняйтесь, мальчики. Берите, сколько хотите, но по одной. А что останется, возьмете потом с собой, прямо в коробке… Ну, так кто тут из вас поляк? – спросила она. Мы молчали, – А почему поете по-польски?
Мы продолжали смущенно молчать. А женщина продолжила допрос.
– Какие языки знаете кроме русского и украинского?
– Ихь фэрштэе унд шпрэхе дойч, – ответил ей, как сказал бы немцам.
– Надо же! – вдруг удивленно и радостно воскликнула она, – Так ты немец, а не поляк?
– Я не немец и не поляк, – ответил странной тете, не понимая, что ее так обрадовало.
– Странно, – неожиданно расстроилась женщина, – Мальчики, вы оба очень похожи на немецких детей. Я художница. И мне надо нарисовать немецкого пионера. Мне бы повезло, если бы кто-то из вас оказался настоящим немцем. Я бы его нарисовала на этой картине рядом с товарищем Сталиным, – наконец разъяснила свой интерес к нам художница.
– У меня папа настоящий немец. Его звали Адольф. А мама русская, – вдруг тихо сказал Толик Фриц. По всему чувствовалось, что сказал правду. И я внезапно понял, откуда у него такая странная, оскорбительная по тому послевоенному времени, кличка.
– Он правду сказал, тетя, – поддержал товарища, хотя и догадался, кого она теперь будет рисовать рядом с вождем, – Его потому все Фрицем зовут.
– Правда? – снова обрадовалась художница. Толик только кивнул низко опущенной головой.
А вскоре Фрица переодели в голубую рубашку и даже повязали красный галстук, хотя он и не был пионером. Его посадили рядом с картиной, и художница начала рисовать. Я впервые увидел, как рисуют картины…
Несколько дней подряд мы приходили к художнице. Каждый раз она угощала нас чаем с шоколадными конфетами. И постепенно на картине рядом с товарищем Сталиным, совсем как живой, возник Толик Фриц, только не в красном, а в синем галстуке немецкого пионера…
И снова я стою на своем привычном месте… А мимо проходит первая осень моей несчастной любви. Моросит мелкий дождик, и душа плачет из солидарности. Природа тихо умирает вместе с надеждой на счастье быть рядом с любимой. Весь двор засыпан желтыми листьями цвета разлуки. А откуда-то с верхнего этажа дома напротив доносится негромкая душераздирающая песня – чья-то непреходящая боль.
Шпав жувтэ калэндажэ,
Жувтэ калэндажэ шпав…
Что ж, только и остается – сжечь желтый календарь навсегда ушедшей жизни. А что дальше?.. «Я никогда тебя не забуду, Людочка», – вдруг как заклинание повторяю про себя фразу, с которой плакал в детстве. А сейчас она всплыла в памяти и, похоже, поселилась там навечно, как и бесконечная любовь к моей миленькой подружке, которая неожиданно стала недоступной, чужой…
А вот и она – моя богиня. Легкой походкой она неслышно проплывает над ковровой дорожкой из осенних листьев. Ее гордо поднятая красивая головка так и не качнется в сторону моего приюта, обрекая на вечное одиночество. Она скользнула как легкий ветерок, не возмутив природу, но всколыхнув океан безнадежно любящей души…
Резкий взмах руки и самодельный кинжал глубоко вонзается в древесину подоконника веранды. Вспышка бессильной ярости, обращенная в молнию разящей стали, поглощена рассеченными волокнами мертвой материи… Смерть поглощает все… Чья смерть?..
Людочка – это моя жизнь. Людочка – это подарок судьбы, вечную жизнь сулящий… Людочка – это моя память о первом, еще неизведанном волнении сердца. Людочка – это моя любовь НАВСЕГДА… Живи, любимая. Живи радостно и счастливо. А я буду тихо стоять в сторонке, как сейчас, и любоваться твоей неземной красотой, чувствуя каждый твой вздох, каждый удар твоего сердца, словно ты это я – недоступная половинка моей бессмертной души…
«НАВСЕГДА» – это слово я вырезал кинжалом на подоконнике веранды в тот дождливый, но еще теплый осенний вечер…
– Паскудник! – взорвалась тишина воплем дяди Коли Василенко, мужа тети Дуси, – Я красил подоконник, старался, а ты его ножом, – возмущался главный умелец нашей коммуналки.
Неожиданно он крепко взял мою правую руку так, что ощутил ее, словно в стальных тисках, не спеша, повернул к себе, поднес почти к лицу и стал с интересом разглядывать кинжал.
