– Погоди, погоди, – удивился я. – Ты же не маньяк какой-то, чтобы просто так убивать людей. Тем более отца.

– Я расскажу тебе немного о нем, а ты уж сам реши, маньяк я или нет, и если нет, то кто тогда маньяк, окей?

Я кивнул.

– Мой отец меня не любил. Сколько я себя помню, я всегда это знал. Это что-то вроде инстинкта самосохранения. Наверное, это осталось в нас еще от пещерных людей, или вообще от зверей. Люди не ценят любовь, потому что не чувствуют угрозы от тех, кто их любит. Зато злость, ненависть мы чувствуем кожей. Они несут опасность. Любовь мягко обволакивает, тихо шепчет, нежно ласкает, незаметно заботится. Счастливы те, кто видит ее с самого начала. Большинство же просто не замечает любви. Страх другой. Он не медлит. Ты чувствуешь его сразу. Сотни маленьких игл впиваются сзади под коленки, а одна большая – в самое сердце.

Джей достал из пачки новую сигарету, постучал фильтром о ручку кресла, чтобы утрамбовать табак и, увидев, что я наблюдаю за его манипуляциями, заметил:

– Так они становятся крепче и медленнее сгорают. Так о чем я?

– О страхе.

– А, ну да. У всех детей есть свой страх. Кто-то боится темноты, высоты, кто-то пауков или змей. Я боялся отца. Он всегда был строг со мной. Но это не была строгость ради воспитания, ради дисциплины. Это была холодная, безразличная и очень, очень эгоистичная строгость. Это была строгость натянутой цепи по отношению к собаке, или строгость айсберга, раздирающего борт «Титаника». Я долго надеялся, что отец на самом деле не злой, что это жизнь сделала его таким, и вся его холодность – лишь панцирь, защищающий от других, по-настоящему злых людей. Я знал, что после смерти моей матери ему пришлось нелегко: один, без помощи родителей, без денег и влиятельных друзей, с годовалым ребенком на руках, с утра до вечера, как робот на конвейере, он вскрывал гнойники сентиментальным наркоманам, щупавшим медсестер за зад, ампутировал пальцы набожным автомеханикам, осенявшим крестным знамением своих культей каждого встречного в больничных коридорах, доставал пули из невезучих коллекторов и их клиентов, лежавших затем в одних палатах и вместе распевавших Синатру и баптистские гимны на весь этаж, в общем, делал ровно то, что полагалось делать хирургу небольшого госпиталя в черном районе на юге Атланты, где мы тогда жили. И делал бы он это до самой пенсии, если бы не Дорис.

– Что за Дорис?

– Мне было всего четыре, когда двадцатилетняя Дорис Шерман – моя будущая мачеха, упала с лошади в загородном клубе для миллионеров, а приглашенный туда же на свадьбу друзей тридцатитрехлетний хирург Лоуренс Айзексон в два счета вправил ей вывих. Перед смертью, будучи уже прикованной к постели, но еще оставаясь в здравом уме, Дорис очень любила вспоминать момент знакомства с отцом. «Понимаешь, Джей, – говорила она мне, – девушке трудно устоять, когда Марлон Брандо ощупывает ее бедра и спрашивает голосом Синатры, что она чувствует». На самом деле, – Джей усмехнулся – в свои лучшие годы отец дотягивал внешностью, максимум, до Боба Хоупа (в не самый удачный период карьеры последнего). Что до его голоса, то это было нечто среднее между кряканьем Дональда Дака и звуком весеннего лягушачьего хора. Но если Боб Хоуп брал улыбкой, то отец даже не пытался быть дружелюбным. Я смотрел на него и мечтал о машине времени. Мне хотелось щелкнуть тумблером и увидеть его ребенком, играющим во дворе родительского дома в Нью-Джерси в 30-м, рядовым с Томмиганом в руках, прыгающим из лодки под свист пуль на нормандский песок летом 44-го, наконец, молодым вдовцом, плачущим над гробом умершей через год после свадьбы жены. Я до сих пор так и не понял, что именно сделало его внутренний мир мрачнее его внешности – гены, детские комплексы, три месяца мясорубки на фронте или ранний уход моей матери и тяжелые годы, последовавшие за этим…

Несколько секунд, глядя в пол, Джей драматично водил указательным пальцем по краю пустой рюмки до тех пор, пока я не наполнил ее новой порцией «Столичной». По-американски, без тоста и не чокаясь, мы быстро выпили, и его взгляд заметно потеплел.

– Дорис была полной противоположностью отца – продолжил он. – Если говорить о внешности, то я бы, пожалуй, сравнил ее с Мэрилин Монро – та же лишенная острых углов фигура, пухлые, немного капризные губы, взгляд с поволокой и, конечно, грудь! О! Боги! Если б ты видел ее сиськи, Майк! Представь себе две бодрые дыньки среднего размера, почти всегда наполовину обнаженные, с торчащими сосками (она любила декольте и ненавидела лифчики) и загорелой ложбинкой между ними. Когда видишь такую женщину, ты просто замираешь и не можешь понять, чего хочешь больше – сосать ее как младенец, или трахать как бык. Эээ, так о чем я?.. А! Ну да! У тебя, наверное, возник резонный вопрос, зачем роскошным сиськам с миллионами в банке выходить за задрота с сотней баксов в кармане?

Я закивал.

– Ну тогда наливай и слушай дальше. Они поженились через полгода после знакомства, и Брандо-Синатра с маленьким сыном переехал из тесной квартирки с проходящими за окном поездами в дом с колоннами и гуляющими по окружающему его поместью ручными оленями. Дорис была богата настолько, что могла позволить себе никому не объяснять причины очевидного мезальянса. Тем более что они лежали на поверхности. К сожалению для нее и к счастью для нас с отцом, сексапильная наследница миллионного состояния практически не имела шансов найти себе мужа среди отпрысков благородных семейств консервативного Юга. Во-первых, Дорис была бесплодной, во-вторых, хромой от рождения – ее левая нога получилась на пару сантиметров короче правой. Ну и, наконец, в-третьих, женитьба на Дорис неизбежно влекла за собой, как сейчас говорят, репутационные риски. Ее мать умерла при родах, а отец, богатый джорджийский промышленник и заядлый курильщик, скончался от рака легких, едва дочь окончила колледж. Когда тебе двадцать лет, на счету в банке – столько же миллионов, а вокруг – неизведанный мир, трудно удержаться от соблазнов и не пуститься во все тяжкие. Многочисленные, скоротечные, но очень бурные романы Дорис широко обсуждались в «приличных домах» Атланты, что напрочь лишило ее шансов найти себе партию среди юношей своего круга. С учетом всего вышеперечисленного, случайно подвернувшийся кавалер, пусть бедный и с обременением в виде малолетнего сына, но зато дипломированный врач, да еще и ветеран войны, оказался весьма кстати. К тому же вскоре, благодаря таланту и трудолюбию отца, помноженному на деньги и связи Дорис, его карьера пошла в гору, и было уже сложно сказать, кто в этом браке более успешен – жена, ни дня не работавшая по полученной ценой отцовских усилий, нервов и денег специальности и обязанная всем своим богатым предкам, или муж – знаменитый хирург, спасший сотни жизней простых смертных, пяти банкиров, пары сенаторов и даже одного кандидата в президенты США.

– Извини, что перебиваю, Джей, – разрушил я благостную картину, – но я не совсем понимаю, зачем сыну знаменитого хирурга, который ни в чем не нуждается, бегает по огромному поместью, кормит с руки оленей в тени цветущих магнолий и в принципе имеет все, что только может пожелать мальчик его возраста, убивать своего отца.

Джей завис в детских воспоминаниях. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы превратиться из счастливого ребенка в несчастного взрослого.

– Та-дам! – воскликнул он театрально, – а вот теперь настало время панцирника! Мне было 12. Все время я проводил с Дорис, отца почти не видел, поэтому, когда он велел мне к вечеру пятницы собраться на рыбалку, я не поверил своему счастью. У отца был целый арсенал снастей, спиннингов и всевозможных приспособлений для приманивания, выуживания, подтягивания и хрен знает чего еще. Все они были аккуратно разложены в многоэтажных коробках по классам, размерам, типам погоды и видам рыб – зимнее утро/летний вечер, маленький басс/большая щука и так далее до плюс бесконечности. Думаю, даже в операционной у отца порядка было меньше по той простой причине, что доступ туда был открыт не только ему, но и куче других людей – от ассистентов до уборщиков. Зато к ящикам со снастями прикасаться мог только один человек во вселенной – он сам, поэтому и выглядели они как витрины ювелирного. Не меньше половины блесен – а это около сотни – отец сделал сам. Обычно на выходные он запирался в гараже и что-то пилил, точил, гнул и шлифовал, а к вечеру воскресенья выходил оттуда со скрюченной проволокой в руке и взглядом напившегося крови вурдалака. Все ужины с понедельника по среду были посвящены обсуждению преимуществ №53 с вращающимся лепестком перед №52 с колеблющимся, а с четверга по субботу – особенностям еще не воплощенного в жизнь проекта №54, сочетающего в себе достоинства всех предыдущих и напрочь лишенного их недостатков. И знаешь в чем прикол? – оживился вдруг Джей.