Настроение испортилось… Он вспомнил. Он упорно старался не вспоминать, когда стоял в очереди за билетом на Казанском вокзале, когда ехал в поезде, когда ходил по городу…

Он повернул направо и, ускорив шаг, прошел улицей два квартала, пытаясь ни о чем не думать, только повторял про себя в такт шагам: «Так-и-так, так-и-так…»

Снег на не чищеных тротуарах был плотно умят. Под солнечными лучами он сверху слегка подтаял, стал скользким. Приходилось внимательно следить, чтобы не поскользнуться. Вот так же, глядя только под ноги, Алексей вошел в сквер. Здесь он остановился и поднял глаза.

«Вот эта улица, вот этот дом…»

Алексей заставил себя улыбнуться, растягивая губы. И – пожалел, что приехал сюда, в этот город. И пожалел вполне искренне – какой смысл притворяться перед самим собой!..

Он прошел чуть дальше, за круглую клумбу, сел на скамейку.

Вот ее улица, вот ее дом… Бывшая улица, бывший дом.

Мартовское полуденное солнце грело неожиданно сильно. Деревянные брусья скамейки оказались приятно теплыми. Тропинка посреди сквера в некоторых местах была протоптана до самого асфальта, и снег в этих местах по краям таял. Асфальт, темнея водяной пленкой, парил заметным белесым дымком. Такой же парок поднимался и над крутыми крышами. Снег там удерживался лишь по низу, давая начало блестящим сосулькам, а вверху, у конька, черепица была сухая и уже почему-то пыльная…

«Зря это все», – вдруг тоскливо подумал Алексей.

Воспоминания хранились где-то далеко-далеко в тайниках мозга. Редко, даже очень редко, только тогда, когда почему-либо становилось совсем уж серо и неуютно, Алексей вызывал их из этого управляемого небытия. Воспоминания всплывали радужными и прекрасными. Они порой представлялись Алексею чем-то наподобие новогодних елочных шаров – такие же хрупкие и невесомо-нежные, такие же яркие, красочные, завораживающие…

В глубине души проступали слезы радости и умиления, Алексей стыдился их, изо всех сил старался не допустить к глазам, и радовался им. Грубое и слишком осязаемое настоящее бледнело, отступая, уходило на второй, третий, десятый план… Он словно брал в руки, осторожно и бережно, по одному, свои пугливые, хрупкие шары-воспоминания, мысленно оглядывал со всех сторон, задерживаясь подолгу на одних, возвращаясь к другим, уже отложенным было в сторону, а то и снова заточенным в запасники памяти.

Вот и сейчас.

Мальчик упорно тренировался дома за своим столом в написании трех заветных слов, которые в любом возрасте бывает так трудно и так страшно выговорить. Он вытягивал буквы в высоту на весь лист бумаги и ужимал их по ширине до толщины спички. Чтобы прочесть, надо было смотреть не прямо, нормально на лист, а вскользь, с его нижнего края. Этот способ он нашел в разделе головоломок одного из популярных журналов.

Записку он вложил в этот самый журнал и на уроке передал его девочке с маленькими светлыми косичками, что сидела за партой впереди… И через три дня получил ответ, написанный тем же способом: «Я тоже».

С пылающими ушами и пересохшим горлом шел мальчик на первое в жизни свидание. Он шел, пугливо оглядываясь по сторонам, а все прохожие как будто смотрели только на него, и все они как будто знали, куда он идет, и посмеивались над ним. Он пришел раньше времени минут на пятнадцать, но она уже была там. Они сидели друг против друга в беседке, разделенные узким столиком, и, смущаясь, стараясь не встретиться взглядами, не знали, о чем говорить… Тема, конечно же, нашлась – конец учебного года, грядущие, неотвратимые экзамены…

Они ходили в кино, или, чаще всего, просто гуляли по городу. И как-то раз он храбро, рисуясь перед ней, закурил на улице, а в это время из-за дома появилась их учительница литературы.

Была весна.

В один из вечеров они вышли из кинотеатра; он взял ее за руку, и она не отняла свою. Они шли полутемной улицей, неестественно громко разговаривая, изо всех сил делали вид, будто ровным счетом ничего не случилось…

Была весна.

Был вечер в школе, вечер вчерашних восьмиклассников. Был школьный двор, а из актового зала на втором этаже через раскрытые окна красивый баритон пел про тишину, что идет ночным городом. Белело платье на фоне школьной стены, а его негромкий, срывающийся голос был напряжен, словно струна: «Можно мне поцеловать тебя, Мариша?»…

«Зря это все. Глупо, черт возьми. Ведь я уже искал ее один раз. Когда это было?.. Да, четыре года назад. Зимой. Но только в другом городе. В том, куда она уехала отсюда».

…В полутемном купе третий его обитатель устало похрапывал у себя на верхней полке, уткнувшись в объемистый рюкзак. Его словно не было здесь вовсе, никто не мешал их негромкой беседе.

Давняя потребность высказаться, своеобразный словесный зуд одолевал Алексея. Он говорил и не думал, что, быть может, завтра наступит похмелье, быть может, завтра будет ужасно неловко за этот нечаянный душевный стриптиз, за выставленную на обозрение абсолютно чужому человеку наготу своей души… А девушка напротив была воплощением сочувствия. Она умела слушать, сопереживая, или же просто казалась такой…

А главное… Главное, она жила в том самом городе, куда он сейчас ехал.

Ну, а поделиться самым сокровенным со случайным встречным разве не то же самое, что крикнуть в прибрежную, вырытую в песке яму, что у царя Мидаса ослиные уши?.. С той лишь разницей, что тростник, который вырастет на месте ямы, никогда и никому из твоих знакомых не расскажет о твоей тайне. А чужим знакомым – пусть. Это уже неважно. Они же чужие знакомые, не твои.

Поезд без остановок громыхал все дальше и дальше в серый бесцветный день. Девушка сидела в уголочке у окна, поджав под себя ноги и закутавшись в шубку из черного меха. Алексей смотрел в ее блестевшие глаза и рассказывал. Было странно легко говорить вслух то, что он никогда раньше не решался сказать даже себе. Все, до конца.

– …Мы сидели за партами на своих местах, а она вышла вперед, к учительскому столу, начала говорить, что никогда не забудет нас, наш класс, нашу школу, а я поднял фотоаппарат и сфотографировал ее, – в ту пору у меня одного в классе был фотоаппарат, – и вдруг она заплакала. Как сейчас понимаю, заплакала почти по-взрослому. Она не закрывала лицо руками, она глядела в класс и плакала, а я, меняя выдержку и диафрагму, все фотографировал ее, фотографировал… плачущую, но такую бесконечно красивую…

А потом староста класса Рая Зорина подала ей большой букет белых хризантем.

Наша классная руководительница обняла ее за плечи, и так вдвоем они вышли из класса. А у нас начался очередной урок – как вчера, как позавчера, как на прошлой неделе.

На следующий день она уехала. Только я… понимаете, я ведь даже не пошел ее провожать. Весь класс пришел на вокзал, нас специально отпустили с двух последних уроков. Все были, кроме меня. Я не пошел.

Девушка напротив прерывисто вздохнула.

– Как же вы так? – негромко спросила она.

– Как? – Алексей пожал плечами. – Да вот так уж… Гордые были слишком. Оба – и я, и она. После той совершенно дикой и идиотской ссоры целый месяц демонстративно не замечали друг друга. Все ждали, кто же подойдет первым. Так, видимо… Ну и дождались.

– А потом?

– Потом?.. Потом десятки нежных, глупых писем – и ни одного отправленного. Адрес я узнал у ее подружки, небрежно так, мимоходом, вроде бы от нечего делать. Как вы понимаете, наши отношения, конечно, ни для кого секретом не были, так что эта подружка его даже на моей тетрадке написала. Тоже вроде бы как ненароком, мимоходом. По сей день его помню: Второй Касимовский переулок, дом двадцать, квартира шесть.

– Это же Касимовка! – почему-то вдруг обрадовалась девушка. – Так у нас район в городе называется. Я тоже там живу. Это совсем рядом, почти в центре.

Алексей пристально посмотрел на нее.