И подумать только, что Андрей сам выпустил из бутылки всех этих джиннов, когда попробовал заново копнуть забытое архивное дело... Но он ведь не мог поступить иначе.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

"Прошлись мы с ней, значит, по магазинам, а потом в ресторан. В магазине она и мне костюмчик и пальто справила, а себе всякие тряпки набрала, поношенные, но с пристойным видом. Еще, я понимаю, так подбирала, чтобы оружие было удобно носить. А мне говорит, когда я насчет моих обновок заспорить вздумал:

- Ты кончай это, дед, а то что это за племянница такая получается, которая своего дядюшку для похода в ресторан обрядить не может?

Я и смирился. Продавщица, что вокруг меня хлопочет и помогает пиджак примерять, спрашивает:

- Что, внучка вам решила подарок сделать?

- Не внучка, - говорю, - а племянница, из Москвы приехала.

- А, если из Москвы, тогда понятно, - говорит продавщица.

Ну, пошли мы после всех этих магазинов при полном параде. Старое барахло, которое она завтра наденет, в большой пластиковый пакет сложено. Она мне по пути большую пачку денег сует.

- Держи, чтоб не я в ресторане платила.

А денег-то - наверно, как десять моих пенсий.

- Ты, что, - спрашиваю, - за один вечер собираешься прогулять такие деньжищи, на которые можно почти год прожить?

- Да ну тебя, дед! - говорит. - Тут разные системы отсчета.

Я только головой покачал. По мне, так это тоже безобразие, но, может, она лучше моего знает, как по правилам игры полагается.

Заходим мы в ресторан хороший. Официанты вокруг неё прыг-скок, ровно кузнечики. Оно и понятно, девка видная, да и костюмчик на ней дорогой, ясно, что за чаевыми не постоит. Я, впрочем, тоже теперь не в дерьме каком-нибудь, но куда мне до нее.

- Давай решать, дядюшка, что мы пить и есть будем, - говорит она открывая меню. - Как ты насчет салатика фирменного, борща с мясом и свиной отбивной? И на сладкое что-нибудь...

- Нормально, - говорю. - Пировать, так с музыкой!

А музыка, надо сказать, грохочет из динамиков. Хорошо, мы подальше от неё сели.

- Тогда так и возьмем.

- Только насчет сладкого я не очень, - предупреждаю. - Так что ты себе бери, что хочешь, а мне и того, что есть, хватит.

- Как знаешь, - пожимает плечами. - А я возьму себе кофе и кусок фруктового торта... Нет, кусок фруктового и кусок "Стефании".

- Не разнесет тебя, дорогая племянница? - интересуюсь.

- Нет. Я форму держу, и вообще так устроена, что цельный торт съем, а весу не прибавится... Что пить будешь, дядюшка, водку или коньяк?

- Давай-ка водочку, родимую, - говорю. - Самое надежное дело.

- Тогда заказывай, - усмехается. - А мне закажи вот это итальянское вино. Надеюсь, оно здесь настоящее.

И я, значит, как барин, даю заказ официанту, тот все записывает, и начинают нас обслуживать по высшему уровню. Девка отменно держится, кивком головы благодарит, ложку и вилку держит так, как в высших кругах принято даже мне это заметно, и при этом, при своей-то вроде равнодушной рожице, наворачивает так, что треск за ушами стоит. Все в себя подбирает, до кусочка. Ну, а как до сладкого дошло, так и показное равнодушие почти пропало, в глазах что-то заблестело. А я приглядываюсь к ней. Так, ничего вроде, девка, только имеется в ней какая-то порча. По тому, как человек ест, это всегда заметно. Особенно как она эти торты наворачивает. Жадность в ней проглядывает нехорошая - жадность девчонки, привыкшей ножкой топать и все получать. Ну, оно понятно, у красоток всегда капризы и упрямство, привыкли, что вокруг них ухажеры вьются и в лепешку для них расшибиться готовы.

А я сижу, водочку потягиваю. Свиная отбивная хорошая была, нежная, но все равно для моего желудка тяжелая, особенно с непривычки. Ничего, думаю, водочка все промоет и отрегулирует.

А она на меня глазом косит и спрашивает:

- Что так смотришь? Давно не видел?

- Да так, - говорю. - изучаю.

Она усмехнулась и следующую ложку торта в рот отправила.

- Много наизучал? - говорит.

- Вроде, неплохая ты девка, - отвечаю. - Вот только порченая.

- Чем же это я, - спрашивает, - порченая?

- Норов в тебе есть, - объясняю. - Вышибить бы его из тебя - цены бы тебе не было.

- Я ж красавица! - смеется она. - А красавица без норова - все равно, что мясо без соли. Разве не так?

- Все так, - говорю. - Но как бы тебе на этом норове не погореть. Чем скромней к себе относишься - тем правильней себя в жизни ставишь.

- За лишним не надо рваться, хочешь сказать?

- Приблизительно так.

- Неужели тебе, дед, никогда красивой жизни не хотелось? Никогда твое скудное существование не надоедало?

- А с чего ему надоедать? Все, что надо, у меня есть, - отвечаю. Хотел бы большую деньгу за хвост уцепить - так мы бы с тобой ещё поглядели, кто лучше стреляет и кто умеет хитрее засады ставить. Но одно дело - за друзей расквитаться, другое дело - смертью торговать, чтобы потом свои телеса баловать. Те, кто баловать себя любит, они в самый неподходящий момент слабину пускают, потому что жалко им очень себя становится. А мне себя жалеть ни к чему. Не знаю, может, воспитан я так, но неловко мне бывает лишний кусок в свой рот тащить, когда вокруг сплошная беда и безобразие.

Она потемнела лицом, ложечку отложила, сигаретку свою раскурила, молчит, думает. Вижу, пальцы напряжены - значит, здорово я по её самолюбию саданул. Но оно, опять-таки, полезно. Чай, даже не в разведку идем, а на дело ещё пострашнее. И мозги у неё должны быть в полном порядке, чтобы она нас обоих под монастырь не подвела.

- А вот тут ты ошибаешься, дед, - говорит она после паузы. - Мне себя нисколько не жалко. И баловаться мне особо не приходится. Иногда через такое приходится проходить, что ты бы мне не позавидовал.

Хотел я ей возразить, что по большому-то счету ей все равно такая жизнь нравится, да ладно, думаю, она девка с заездами, не стоит всю правду, которую я про неё понял, разом ей на голову вываливать.

Только и спросил:

- Через слабое место мужиков достаешь?

- Самое верное, - говорит она. - Да ты не переживай за меня, дед. Все такие, только кто-то лучше прикидывается, кто-то хуже, - и кивает на динамики, откуда песня звучит, что-то про то, что "все бабы стервы". - А я к своей цели иду, и на остальное мне наплевать.

Ничего я ей не сказал, расплатился с официантом, и вышли мы из ресторана. Она меня домой проводила, и на пороге квартиры говорит:

- Жди меня, дед. Мне ещё кой-какие дела утрясти надо, так что вернусь попозже.

- Это когда ж попозже? - спрашиваю.

- Может, совсем поздно. Но обязательно появлюсь.

- Хорошо, - киваю. - Только на рожон не лезь.

Она опять улыбнулась - и ушла, только каблуки её сапожек отстучали. И как-то мне разом грустно стало. Вроде, всего несколько часов знаем друг друга, но от того, что она в ресторане моей племянницей прикидывалась, острее я свое одиночество почувствовал, что никого родных.

Я на всякий случай постель ей приготовил, на кровати, а себе на кушетке в кухне постелил. Телевизор посмотрел, да и задремал. Разбудила она меня в третьем часу ночи.

- Где это ты шлялась, шалава? - спрашиваю у нее, пропуская её в дверь.

- Все нормально, дед, - говорит. - Сейчас мне вздремнуть бы хоть немного. Я ведь вторые сутки без сна. А завтра нам ведь рано вставать, так?

- Так, - говорю. - Похороны на двенадцать назначены, значит, нам желательно часов в восемь из дому выйти, чтобы все без нервотрепки успеть.

- Тогда в полседьмого меня разбуди. А сейчас отбой.

Ну, и я улегся, только покурил перед сном, да ещё раз поприкидывал, как нам завтра лучше всего Букина в оборот взять. Проснулся я рано, и, грешным делом, не стал девчонку будить. Пусть, думаю, подрыхнет ещё немного, ведь прямо-таки без задних ног приплелась. Встал, чайничек поставил, ну, и пшенную кашу вариться. Чтоб, значит, посытнее нам поесть перед большим походом. А она, гляжу, тут как тут, и уже в купленное вчера шмотье переоделась. И в этом шмотье вполне нормальный вид имеет - девушки, которая не слишком жирует, но внешность свою блюдет.