1. Прощание, возбраняющее скорбь — переводческих разночтений нет только в первом слове заглавия. Слово «forbidding» почти всеми переводчиками передается как «запрещающее» или «воспрещающее». Мне кажется предпочтительным архаизм «возбраняющее», который смягчает нежелательные ассоциации с языком современной бюрократии («По газонам ходить запрещается»). Уже использовав этот вариант в заглавии, я обнаружила, что он встречается в одной из ранних версий перевода Кружкова. К сожалению, в издании «Литературных памятников» 2009 г. Кружков отказался от этой находки в пользу «запрещающего».

Общей тенденцией является также затушевывание смысла слова «mourning», которое имеет вполне адекватное русское соответствие — «скорбь». Переводчики предпочитают использовать либо «печаль», либо «грусть» (кроме перевода Румера, по непонятной причине озаглавленного «Прощание без слез», что создает путаницу с другим известным «Прощанием» Донна, действительно имеющим подзаголовок «О слезах»). Но «печаль» и «грусть» выражают не только более слабые эмоции, чем «скорбь», в традиции русской поэзии, де-факто начавшейся с романтизма и им созданной, «печаль» и тем более «грусть» наделены сугубо положительными коннотациями. Это синонимы возвышенного лирического настроя души и даже любви как таковой («Мне грустно и легко; печаль моя светла; / Печаль моя полна тобою…»). Поэтому запрет на грусть и печаль в любовной поэзии для русского уха звучит противоестественно.

Слово «скорбь» не только более адекватно семантически и культурологически, но оно также вносит необходимые религиозные коннотации, ибо принадлежит сфере церковного языка.

2. … непосвященным. — В оригинале laity. Основное значение этого слова — «миряне» (в противоположность духовенству), переносное — «непосвященные, профаны». Вариант «непосвященные» кажется предпочтительнее, чем «профаны» (здесь я расхожусь с Г. М. Кружковым), так как «профаны» не входят в традиционный христианский лексикон, а искусство Донна как раз и состоит в том, что он использует многозначность вполне ортодоксальной лексики. (Английские слова «profanation» и «profanity» к русскому «профан» имеют весьма отдаленное отношение.)

3. Землетрясенье, например, / Во прах стирает города… — Хотя упоминание городов в английском тексте отсутствует, это не является переводческим домыслом: комментаторы Донна полагают, что речь идет о Лиссабонском землетрясении 1597 г.[3]. Надо отметить, что в XVI в. Лиссабон пережил целых пять землетрясений.

4. … трепетанье горних сфер… — Донн отсылает к представлениям птолемеевской астрономии о том, что светила прикреплены к твердым небесным сферам. Культурологически важный образ сфер оказался потерян у большинства переводчиков. В сохранном виде находим его только у Козлова и Кружкова (у последнего в единственном числе — «небесной сферы»). Чрезвычайно схожи переводческие решения Шадрина, Бродского и Топорова: «дрогнет ширь / Небес»; «небесный свод дрожит»; «свод небесный, / Дрожа». Румер вообще подверг образ Донна идеологической цензуре, заменив трепет твердой сферы на «трепет звезд», который «блещет нам вдали» — то есть переписав Донна с позиций Коперниковой науки. Но образ сфер (причём именно во множественном числе) важен не столько потому, что Донн придерживался птолемеевских взглядов, столько потому, что он неявно отсылает к пифагорейскому представлению о «музыке сфер», которую могут слышать только посвященные. В том виде, в каком она сложилась в постантичной Европе, эта теория восходит к Боэцию. Среди современников Донна ее наиболее видный сторонник — Иоганн Кеплер, в 1596 г. опубликовавший трактат «Mysterium cosmographicum», где изложены принципы соответствий между сферами и музыкальными тонами. Кроме того, материалы средневековой литературы (например, комедия «Пафнутий» Хротсвиты Гандерсгеймской) показывают, что отношения души и тела также мыслились в музыкальных категориях, тесно связанных с теорией музыки сфер. Поскольку образ сфер, чья вибрация на Земле не ощущается, следует у Донна непосредственно за: 1) образом незаметно отлетающей души праведника; 2) противопоставлением героев стихотворения «непосвященным» — есть серьезные основания полагать, что поэт отсылает именно к этой теории.

5. … Так слиток, обращен в сусаль, / Хоть золото истончено, / Все золотом пребудет цельным… — Это место является предметом переводческих разногласий: что имеется в виду — золотая нить или сусальное золото? «Нить» выбрали Бродский, Кружков и Топоров (в последнем случае — «проволока»). Сусальное золото — Шадрин: «Как золота тончайший пласт, / Он только ширится под гнетом». (У двух остальных переводчиков — Румера и Козлова — конкретика отсутствует, упомянуто лишь золото под молотком кузнеца.) В издании Донна с переводом Кружкова это место прокомментировано так: «В оригинале — ‘expansion’, технический термин, означающий раскатку. Души расплющиваются, как слиток золота, затем слиток бьют или растягивают (канитель) до воздушной тонкости (Исх. 39:3)»[4]. Данный комментарий содержит и противоречия, и неточности. Раскатка и растягивание — два совершенно разных технологических процесса, и приводимая метафора означает лишь один из них. Изготовление канители может включать в себя разбивание (плоский вид полуфабриката для канители называется битью), но только после вытягивания проволоки. Донн ничего не говорит о вытягивании, а только о битье (beat); слово «expansion», кроме того, не может отсылать к вытягиванию в длину, потому что означает «расширение», — если бы Донн имел в виду вытягивание, он бы использовал слово «extension». Собственно канителью является крученая спираль из золотой проволоки или полоски, которая для золотного шитья навивается на шелковую нить. Ссылка на Библию неудачна, потому что использован явно Синодальный перевод: «И разбили они золото в листы и вытянули нити, чтобы воткать их…» Это недоразумение, из листов золота нитей никто не вытягивает. Обратимся к другим переводам Библии, в первую очередь английским. В зависимости от датировки «Прощания» (проблема, в которую мы сейчас не будем углубляться), Донн мог пользоваться либо Библией короля Якова (1611), либо каким-то из переводов XVI в., которые в конечном счете восходили к Библии Уильяма Тиндейла 1526 г.[5]. В английской Библии Тиндейла, как и во всех позднейших английских переводах (включая версию короля Якова), — не «вытянули нити», а «разрезали на полоски». Упомянутые полоски и есть заготовки для золотной нити. Иной вариант дает Вульгата — глаголы стоят в единственном числе, будучи отнесены только к Моисею, и предложение звучит так: «inciditque bratteas aureas et extenuavit in fila, ut possint torqueri cum priorum colorum subtemine» («и нарезал золотые пластины и истончил в нити, дабы их можно было навить с нитью утка вышеупомянутых цветов»). Что бы ни подразумевал Иероним под «истончением», его описание точнее, чем в Синодальном переводе, который путается в разных стадиях технологического процесса. Вероятно, составители Синодального перевода при сверке с Вульгатой спутали два глагола — «extenuo» («истончать») и «extendo» («вытягивать»).

Таким образом, у Донна речь, видимо, идет все же не о нити, а о сусальном золоте, и правильно это место переведено у Шадрина.

6. … неслиянно-нераздельным… — Этот теологический термин был почти нащупан Г. М. Кружковым, в переводе которого — «мы нераздельны и едины». Мне показалось уместным отшлифовать эту формулировку до религиозной завершенности. Казалось бы, текст Донна не содержит прямых христологических отсылок. Но сама постановка вопроса — «два или одно?» — должна была напоминать читателю его времени об Афанасьевском Символе веры — тексте, который пользовался популярностью у протестантов эпохи Реформации и в Англии XVI–XVII вв. входил в состав типового молитвенника. Он содержит следующие слова: «И хотя одновременно Бог и человек, не два, а одно есть Христос… и как душа разумная и плоть есть единый человек, так Бог и человек есть единый Христос». К тому же если разлука влюбленных сопоставляется в начале со смертью, то возвращению героя к его возлюбленной должно соответствовать воскресение.