Визиты к психиатру (это был не мой личный психиатр, а просто больничный врач, который следил за моим состоянием) проходили довольно неплохо. Это оказался весьма толковый мужчина, с большим интересом относившийся к своей работе, так что я с удовольствием проводил с ним время.

Как правило, в ходе наших встреч я вел себя вполне рассудительно. Он тоже старался не заниматься углубленным анализом — для этого у него попросту не оставалось времени из-за большой загруженности по работе, — предпочитая разобраться в причинах моих нервных срывов и способах их предотвращения. Наше сотрудничество развивалось весьма плодотворно, а я лично добился определенного прогресса и в своем поведении почти не допускал серьезных огрехов. Мы также исследовали причину моей враждебности по отношению к Мэри. В общем, мы многое обсудили.

Я совершенно отчетливо припоминаю тот день, когда меня выпустили из Сан-Энтони. В медицинском заключении отсутствовала фраза о моем полном выздоровлении, поскольку в случаях, аналогичных моему, подобное заключение делается крайне редко. Просто записали, что я был подвергнут коррекции или что-то в этом роде и нахожусь в состоянии, когда меня снова можно вернуть обществу. На самом деле их терминология изобиловала массой всяких терминов, так что я не могу припомнить, какие именно фразы и слова они употребляли, однако смысл их заключался именно в этом.

Воздух в тот день был довольно свеж, а небо заволокло тучами. Дул приятный легкий ветерок. Мэри приехала, чтобы забрать меня домой. Она заметно нервничала, возможно, даже побаивалась меня, но я вел себя подчеркнуто смирно и даже дружелюбно. Более того — под ручку ее взял, вот как. На улице мы подошли к машине; за руль я сел сам и таким образом позволил ей немного расслабиться, так как мне показалось, что она намеревалась сама вести машину. В общем, я сел за руль, вывел машину через главные ворота, и мы направились в сторону дома.

— Дорогой, — спросила она. — Тебе сейчас действительно лучше?

— Я прекрасно себя чувствую, — прозвучал мой ответ.

Из больницы я выписался пять месяцев назад. Поначалу вольная жизнь показалась мне гораздо более тяжелой, чем существование за тяжелыми каменными стенами Сан-Энтони. Люди никак не могли взять в толк, как им следует со мной разговаривать и все время явно опасались, что я в любой момент снова начну буянить. Им определенно хотелось поговорить со мной, но они все же испытывали затруднения и не могли решить, каким образом следует касаться моей «проблемы». Сложно все это, однако, получалось.

Люди вели себя со мной довольно любезно, даже тепло, и все же я не мог не чувствовать в них определенного напряжения. Я действительно чувствовал себя самым нормальным человеком, хотя некоторые проявления манерности в моем поведении могли, мягко выражаясь, нервировать окружающих. Например, временами я начинал что-то бессвязно бормотать себе под нос или принимался отвечать еще до того, как меня успевали о чем-то спросить или наоборот — не реагировал на вопросы и просьбы. Однажды на вечеринке я подошел к проигрывателю, снял с него пластинку и запустил ею в открытое окно, а на ее место поставил другую. Подобные выходки выглядели довольно странно, и потому постоянно держали людей в напряжении, хотя непосредственного вреда никому не причиняли.

В целом отношение ко мне со стороны окружающих можно было бы охарактеризовать так: я был немного «с перепробегом», но в общем-то неопасным, и со временем дело наверняка пошло бы на поправку. Но что более важно — я оказался способным существовать в большом мире, мог зарабатывать себе на пропитание, жить в мире и согласии с женой и друзьями. Возможно, я действительно был сумасшедшим, но это никому и ничем не угрожало.

В субботу вечером нас с Мэри пригласили в гости. Хозяева дома — милейшие люди, которых мы знаем уже лет пятнадцать. Кроме нас там будут еще восемь-десять пар, все тоже наши давние приятели.

Ну вот, время и настало. Так тому и быть.

Вы должны понимать, что поначалу это было очень трудно. Взять хотя бы ту историю с десятидолларовыми бумажками — по натуре я человек очень экономный, и подобное поведение никак не вписывалось в привычные для меня рамки. Потом, когда я вышвырнул в окно пишущую машинку, было еще хуже. Я ни в коей мере не хотел причинять вред моей секретарше, к которой относился с искренней симпатией, да и обижать других людей у меня тоже не было никакого желания. Но мне кажется, что все это я очень хорошо проделал. Нет, в самом деле, все было просто здорово.

В субботу вечером я буду вести себя подчеркнуто замкнуто. Усядусь в кресло перед камином и буду целый час, а то и два потягивать коктейль, а если со мной примутся заговаривать, начну близоруко щуриться и не стану отвечать ни на какие вопросы. И постараюсь совершать как можно меньше непроизвольных мелких подергиваний лицевых мышц.

А потом встану и неожиданно швырну бокал в висящее над камином зеркало. Основательно шмякну — чтобы разбить или бокал, или зеркало, а может и то и другое. Кто-нибудь обязательно попытается меня утихомирить, но, кто бы это ни был, я обязательно изо всех сил врежу ему или ей по физиономии. Потом, ругаясь и проклиная все на свете, подойду к краю камина и схвачу тяжелую кочергу.

Ею я и хрястну Мэри по голове.

Но самое приятное во всем этом то, что не будет никакой белиберды с судом. В некоторых ситуациях трудно особенно рассчитывать на временное помешательство, но если клиент в прошлом несколько раз побывал за забором сумасшедшего дома с диагнозом «психическая неуравновешенность», проблем обычно не бывает. Я оказался в больнице из-за нервного срыва и провел в этом заведении порядочно времени. Впрочем, последующий ход событий вполне очевиден: меня арестуют и препроводят в Сан-Энтони.

Подозреваю, что продержат меня там не меньше года. На сей раз я, конечно, позволю им основательно подлечить меня. А почему бы и нет? Больше я убивать никого не намереваюсь, так что нечего кочевряжиться. Все, что мне надо будет сделать, это подождать, когда начнется постепенное улучшение состояния и тогда они примут решение о том, что я вполне в состоянии снова вернуться в большой мир. Но когда это случится, Мэри уже не будет дожидаться меня у ворот психушки. Мэри тогда уже будет на том свете.

Я начинаю чувствовать, как во мне нарастает возбуждение. Усиливается напряжение, появляется характерная дрожь. Я действительно ощущаю, как вхожу в роль сумасшедшего, готовясь к решающему моменту. И вот бокал ударяется о зеркало, тело мое движется почти синхронно, в руке кочерга, и череп Мэри раскалывается как яичная скорлупа.

Вы можете подумать, что я и вправду рехнулся. Знаете, вся прелесть именно в этом и состоит — когда все так думают.