Тогда зачем, твердила она. Да нет, под другим деревом?

Он услышал свой ответ. Под этим нельзя, я нашел говорящую колючку.

Реальные предметы вытесняли нереальные, и, когда птица заводила песню, он слышал, как дрожали связки в глубине птичьей гортани.

Она ушла, и в ее прощальной улыбке застыл вопрос. Она шагнула за край холма и скрылась в полумраке, где хижина стояла, словно еще одна женщина. Но она возвращалась десятикратно, в десяти разных обличьях. Она дышала прямо в его ухо, проводила тыльной стороной руки по его пересохшим губам и зажигала лампу в хижине за целую милю отсюда.

Тьма густела, пока он пристально разглядывал звезды. Ветер кромсал новую ночь. Совсем внезапно птица вскрикнула над деревьями, и филин, изголодавшийся по мышам, ухнул где-то в лесу в миле отсюда.

Наступил разлад между биением сердца и зеленым Сириусом, восточным оком. Он прикрыл рукой глаза, пряча звезду, и тихо пошел на свет, горевший в далекой хижине. И слились все стихии, ветра, огня и моря, любви и ухода любви, и сомкнулись в кольцо вокруг него.

Он ждал, что увидит ее у огня, увидит ее улыбку и складки платья, но ее не было. Он подошел к лестнице и окликнул ее по имени. Он заглянул в пустую спальню и искал ее в саду. Но она ушла, и все волшебство ее присутствия покинуло дом. И все тени, которые, как он думал, были изгнаны ее приходом, толпились по углам и женскими голосами бормотали что-то друг другу. Он подкрутил фитиль лампы. Поднимаясь наверх, он слышал, как голоса по углам становились все громче, пока не стали отдаваться по всему дому и не заглушили ветер.

14

Весь в слезах и с тупой болью в сердце он заснул и пришел, наконец, туда, где его отец восседал в нише, высеченной в облаке.

Отец, сказал он, я исходил весь мир в поисках предмета, достойного любви, но я отверг его и теперь иду от города к городу, оплакивая свое уродство, слыша свой голос в голосах коростелей и лягушек, узнавая свое лицо в загадочных лицах зверей.

Он протянул руки, готовый к тому, что слова польются из старческих уст, скрытых под седой бородой, заледеневшей от слез. Он умолял старика говорить.

Говори со мной, твоим сыном. Вспомни, как мы читали великие книги на террасе. А ты, бывало, наигрывал песенки на ирландской арфе, и дикие гуси, словно семеро гусей Вечного Жида, взмывали с пронзительным клекотом в воздух. Отец, говори со мной, твоим единственным сыном, блуждающим по травяным лужайкам маленьких городков, среди звуков и запахов большого города, в пустыне, поросшей колючками, и в глубоком море. Ты же мудрый старик.

Он умолял старика говорить, но, подойдя ближе и вглядевшись в его лицо, он узнал следы смерти на губах и на веках, и мышиное гнездо в спутанном клубке заледеневшей бороды.

Не было сил лететь, но он летел. И кровь была жидкой, как у невидимки, но он и был невидим. Он рассуждал и в то же время безрассудно грезил, сознавая свою слабость и безумие полета, но не было сил превозмочь себя. Словно птица, он летел над полями, но вскоре птичье тело исчезло, и он стал летучим голосом. Распахнутое окно манило взлетавшими занавесками, как пугало подзывает мудрую птицу беспорядочными взмахами, и в распахнутое окно он влетел и опустился на постель рядом со спящей девушкой.

Проснись, девушка, сказал он. Я твой возлюбленный, я прихожу по ночам.

Она проснулась от его голоса.

Кто звал меня?

Я тебя звал.

Где ты?

Я на подушке, возле твоей головы, и говорю тебе на ушко.

Кто ты?

Я голос.

Тогда перестань говорить мне на ушко, прыгай ко мне на руку, чтобы я могла потрогать и пощекотать тебя. Прыгай ко мне на руку, голос.

Он тихо лежал, согревшись на ее ладони.

Где ты?

В твоей руке.

В которой?

В руке у тебя на груди, в левой. Не сжимай кулак, а то раздавишь меня. Разве не чувствуешь, как я согреваю твою руку? Я у самого основания пальцев.

Поговори со мной.

У меня было тело, но я всегда оставался голосом. Поистине, я есть голос, я прихожу к тебе по ночам, я голос на твоей подушке.

Я знаю тебя. Ты тот тихий голосок, который мне не велено слушать. Голосок речист по ночам, но мне нельзя его слушать. С ним шутки плохи. Не приходи сюда больше. Ты должен уйти.

Но я твой возлюбленный.

Мне нельзя слушать тебя, сказала девушка и внезапно стиснула руку.

15

Он мог пойти в сад, не замечая дождя, и зарыться лицом в сырую землю. Прижимаясь ухом к земле, он слышал огромное сердце под почвой и травой, напрягшееся перед разрывом. Во сне он кого-то просил: Подними меня выше. Теперь во мне всего десять фунтов. Я уже легче. Шесть фунтов. Два фунта. Мой позвоночник просвечивает сквозь грудную клетку. Секрет той алхимии, которая извлекала позолоченное мгновенье из робкого всплеска зыбких чувств, был утерян, как ключ от двери теряется в мелколесье. Секрет заблудился в ночи, и смятение последнего безумия перед могилой зверем набрасывалось на мозг.

Он исписывал стопку бумаги, не ведая, что пишет, страшась слов, которые глядели на него теперь и не могли быть забыты.

16

Вот и все об этом: была рождена женщина, не из чрева, но из души и круговерти мыслей. И он, давший ей выход из тьмы, любил свое творение, и она любила его. Но вот и все об этом: с человеком приключилось чудо. Он полюбил его, но не мог удержать, и чудо прошло. А вместе с ним жили пес, мышь и темноволосая женщина. Но женщина ушла, а пес околел.

17

Он закопал пса в конце сада. Покойся с миром, сказал он мертвому псу. Но могила оказалась недостаточно глубока, а нависший край берега кишел крысами, и они прогрызли саван из мешковины.

18

Он видел, как по городским тротуарам небрежно ступала женщина, ее упругую грудь облегало пальто, к которому пристали редкие стариковские волоски, белые на черном фоне. Он знал, что она жила только сегодняшним днем. Ее весна умерла вместе с ним. После лета и осени, порочного времени между прожитой жизнью и смертью, настанет час увядающих чар зимы. Он, постигший все тонкости каждой из четырех причин и разгадавший все четыре в каждом земном символе, нарушит хронологию времен года. Зима не должна наступить.

19

Представь теперь древнее изображение времени: его длинная борода выбелена египетским солнцем, его босые ноги омыты Саргассовым морем. Смотри, какую трепку я задал старикану. Я остановил его сердце. Оно треснуло, как ночной горшок. Нет, это не дождь барабанит. Это сочится кровью треснувшее сердце.