По правде сказать, все это – и бревно, и обманчивую щель над ним, придумал Лай, но кто его будет спрашивать. Победа над ужасным; самым опасным, а потому самым почетным в качестве трофея хищником, все равно будет его – Де, сына Дена и правнука Дената. Дед погиб точно в такой охоте; он так и не стал Деном, оставшись в памяти просто Де… Точнее, ни в чьей памяти он не остался – кто будет помнить о неудачнике, у которого, может быть не хватило отваги или мозгов. А может быть, просто рядом не было такого… признаем – умного брата по второй матери.
Чуткое обоняние не-зверя почуяло терпкий запах льва. Тот был уже рядом с хлипкой преградой; даже вроде бы царапнул деревяшку когтями, отчего она мелко задрожала. Инстинкт наверное подсказывал зверю: неспроста совсем рядом ждут его источающие вкусные запахи двуногие, не надо совать голову в эту щель…
– А сам я, – ощерился про себя Де, – сунул бы голову в эту ловушку? Вот Лай бы не сунул, а я? Нет! Я бы разнес вдребезги эту тонкую деревяшку, вырвался на волю и рвал бы, рвал на части, заполняя сладкой кровью и мясом живот так, чтобы потом можно было в приятной истоме заползти в логово и валять там на мягких шкурах львицу…
Вот между каменным сводом и бревнышком показался нос – черный, блестящий, с шумом втягивающий воздух. Затем – рывком – на бревне оказалась вся голова пещерного льва, огромная, с зачатками гривы. Глаза хищника – почти не-звериные, потому что дикое животное никак не могло смотреть так изумленно, моргнули. А удивляться было чему. Двуногий не-зверь, который должен был сейчас удирать без оглядки от своего неизмеримо более сильного противника, стоял перед львиной мордой на расстоянии двух вытянутых рук. И в этих руках была…
Открывший глаза зверь не успел разглядеть Священную дубину в руках не-зверя, потому что она уже стремительно падала вниз. «Крак!» – с таким же звуком, только намного тише и как-то… беззлобно, что ли, когда-то маленький Де колол камнем лесные орехи. Череп хищника был намного крепче ореховой скорлупы, но и в руках совсем взрослого (двадцать зим!) охотника был не обычный камушек.
Священная дубина представляла собой огромный, весом, наверное с Лая, молот (запретное слово, которое даже наедине нельзя произносить вслух!) из небесного металла (еще одно такое же!) – единственный такой предмет в племени. Да что там говорить – во всех племенах не-зверей, которые время от времени приходят на их родовой холм, на который когда-нибудь волчица принесет двух младенцев (так говорит прадед); приходят, чтобы поклониться эти самым священным вещам – дубине (молоту), который сегодня Де взял в руки в первый и в последний раз в жизни, двум мешочкам с едва угадываемыми в них камнями, которые прадед никогда не доставал – по крайней мере на глазах у правнука. Наконец третьими, не такими загадочными, предметами поклонения были еще два мешка из шкур. Эти были побольше, и в них хранились желтые кружочки с нацарапанными на них закорючками – совершенно одинаковые и почти невесомые.
По крайней мере когда вчера вечером прадед достал из меньшего мешка один такой кружочек и положил его на широкую ладонь, веса ее Де почти не ощутил. А Денат ловко подцепил кружочек и бросил его в мешок. С грустным лицом – Де впервые видел такое выражение у сурового прадеда – он сказал:
– Скоро еще один кружочек брошу я в этот мешок (он шевельнул тот, что был наверное впятеро больше первого) и в первом станет на один меньше.
– Но когда-то он совсем опустеет? – задал совершенно естественный вопрос правнук.
– Да, – кивнул вождь, – и тогда не-зверей не станет на этой земле.
– И кто же тогда будет убивать пещерных львов, кто будет жить на этом холме?
– Не знаю, – признался в своем незнании вождь – тоже впервые на памяти правнука, – кто-то придет нам на смену; может те четверорукие и хвостатые, которые не боятся прогневить Спящего бога; которых завещал опасаться великий предок Денатурат.
Имя священного предка прадед произнес, как всегда, с благоговением. Вообще-то оно тоже было под запретом, но только не для вождя. А потом… потом прадед произнес чудовищные, в понимании Де, слова:
– Совсем скоро ты, мой правнук и мой наследник, бросишь одну монетку в другой мешок. Да, – ответил он на невысказанный вопрос Де, – Мина понесла от тебя, и нам уже сейчас надо искать вторую мать для твоего сына.
Де, глухо замычав от ярости, обиды и раздражения, выскочил из родовой пещеры, которая была здесь, на склоне холма, куда когда-нибудь волчица принесет двух младенцев, с незапамятных времен – может быть со времен самого Денатурата! И ярость молодого не-зверя была понятна. Теперь ему нельзя было валять на мягких шкурах подруг – а до сегодняшнего дня все девушки и женщины в племени, да и в других племенах тоже, могли и обязаны были принадлежать ему – по первому зову, в любое время и любом месте.
Такое право молодой не-зверь считал самым приятным в положении члена Рода, которых – членов – было под небом всего трое. Он сам, прадед и отец Ден, которого вождь давно перестал воспринимать как своего преемника. Наверное потому, что Дена больше волновали не дела Рода, а дела племени; слишком он стал близок в низшим не-зверям и слишком далек от деда и сына. Но это его дела. А вот как быть Де? Как он будет обходиться без покорных ласк девушек, без их первых испуганных вскриков, без их неистовых ласк потом, когда они понимали, что лучшего мужчины, чем Де, среди не-зверей нет?
Нарушить запрет? Де содрогнулся всем телом. Он вспомнил, как его, мальчишку шести зим прадед взял поглядеть на остатки племени, нарушившего запрет; как он стоял вокруг окровавленных кусков низших не-зверей (ну это-то было совсем ерунда – одним племенем низших больше, одним меньше) и как зачем-то вернулась на эту бойню та, что учинила тут разгром. Седая медведица, палач Спящего бога.
Ее никто не видел, кроме мальчика, в свои шесть лет почти догнавшего ростом взрослых низших. Медведица не тронула его, только зевнула протяжно своей длинной волчьей пастью и заглянула в глаза Де. Этот взгляд не-зверь помнил до сих пор; помнил обещание того необъятного ужаса, который ждал персонально его в случае нарушения запретов, которых, кажется, было в их жизни больше, чем разрешенного.
Так что нарушить табу он не посмеет. Как-то переживет. А копившуюся злобу и нерастраченную внутреннюю энергию, которую до сих пор расходовал на покорных низших, будет изливать как-то по другому. Хотя бы вот так!
Тяжеленный молот поднялся и опять обрушился на полурасплющенный череп уже мертвого льва. Де колотил по нему, не замечая тяжести орудия, пока бревнышко, до сих пор пружинящая под его ударами, не переломилось пополам. Тогда он отошел в сторону и сел, лоснящийся мокрыми плечами в лучах восходящего солнца.
Теперь очередь потрудиться перешла к низшему брату. Тот еще как-то осилил две половины бревна, с трудом выдернув их из-под мертвого хищника. А вот сам лев…
Правнук вождя усмехнулся и все таки встал, понаблюдав немного за тщетными потугами коротышки. Он отодвинул Лая в сторону и рывком выдернул тушу хищника наружу, не побоявшись испачкать руки в крови и мозгах пещерного льва.
– Что значит не побоявшись? – спросил он вдруг себя, – я никого и ничего не боюсь! Кроме прадеда… немного, и Седой медведицы.
Он снова содрогнулся всем телом и, поставив ногу на недвижимое тело льва, поднял голову навстречу солнцу. Окрестные холмы озарил яростный крик двуногого хищника, в котором была большая доля звериного, несмотря на то, что парень гордо называл себя не-зверем…
Вечером был пир. Прадед даже разрешил готовить праздничные блюда в своей пещере – тут многие запреты снимались, и в очаге мясо поливалось изумительным настоем трав, от которых мясо хотелось есть и есть, пока тяжелый живот не потянет сам набок, на мягкие шкуры, где так хорошо… Нет, об этом лучше не думать, так же как о Мине, устроившей ему такой неприятный сюрприз, о сыне (конечно будет сын, а кто же еще, если за тысячи поколений не было ни одной женщины-высшей), которого он даже не хотел себе представлять. Любил ли он его так, как любят беззаветно своих щенят дикие звери? Он не дикий. Он не-зверь! И сам будет решать, кого ему любить, а кого нет. А пока он лучше понаблюдает за прадедом, который сидел в своем углу, на почетном возвышении, и… вдруг начал заваливаться назад.
