И сам же отвечает чужими словами: «Существует верхняя и нижняя любовь. Мужчина и женщина различаются только в нижней любви, но не в верхней. Познает Истину не мужчина или женщина. Истину познает человек».

Брат брату:

– А чем бытие отличается от небытия? Только не говори мне, что небытия нет. «Небытие небытия есть бытие», – сказал Чанышев. Как отрезал. Актуально не прощение, а мучение. Мучаемся до перехода в небытие, после перехода пустота… В чём смысл мучений, учитель нам не сказал. Возможно, его нет.

– Ты что хотел сказать… что в жизни нет смысла?

– Ну, найди его, если он есть.

– Ты только что сказал, что пока мы живём, мы находим смысл в мучениях. Например, нас мучает совесть. А для чего она нас мучает, этого ты не знаешь.

– Я думаю, для того, чтобы поиздеваться над нами. В программу мозга попадает вирус, сам по себе вирус ни в чём не виноват, но, очевидно, есть программист, запустивший вирус, чтобы над нами поиздеваться.

– Тише, отец голоса слушает.

– Вражеские.

Прыскают. – У бабушки тяжёлый характер, бойкий.

– Тише, дети. Я слушаю.

– Они ведь ещё что говорили, Иван Иваныч с Антониной Павловной: «Тебе, Ланя, по твоему характеру нужен другой человек. Не такой, как Пишов. Вы с Пишовым по характеру одинаковые, вы не поживёте…» Я же бойкущая, все ж видели, какая я бойкая. Я всех парней высмеивала.

Иван за мной ухаживал. Другой. Не папка. Дома матери рассказывает: «Что-то Ланя побледнела». Та наварила молока и припёрлась в больницу. Иван Иваныч подумал, что на приём, – «пойдёмте, я вас посмотрю». Потом мне говорит: «И почки, и лёгкие, и сердце, и по женски… – всё здорово, она только от старости умрёт».

Им очень надо было почему-то, чтобы я в их семье была.

А почему, потому что боялись выходить за раскулаченных. Богатые девушки искали бедных. Много преступлений было на этой почве. Бедные искали богатство.

Мне охота было побывать в своей деревне. В Троицу разрешили Иван Иваныч с Антониной Павловной. Иван Иваныч наказал: «Белешёву позвони, как будут обдирать…» Белешёв, начальник Гэпэу.

Девчошки встретили меня: «Пошли в рощу».

А эти, в сельсовете, в окно увидали, створки открыли, кричат: «Заходи!»

Зашла.

– Сымай шаль.

Тогда телефоны были не как сейчас, не набирать… Я как телефон схвачу, – «Белешёва мне!»

Как все драпанули с сельсовета…

Пошла, Саше рассказываю, подружке. Саша: «Тебе надо уходить».

Пошла лесами, лесами… Ремки одела, сняла всё хорошее, в тряпку завернула.

Больше в Строево не бывала…

(Вообще, Строевых было два, насколько я знаю, южное и северное, и у каждого было второе название, южное называлось Хохлы, северное – Паршино, возле солёного озера Паршино. – В. Л.)

– Паскуда… Ублюдок… Сволота… Шкура… Тварь…

За выборки дал Бог вытряски.

Так и живём: продадимся, а потом выкупайся.

Бедная Марфушка.

В сельсовет свозили добро, там торгА были. Сестрёнка моя прибежала к подруге: «Марфушка, иди купи ты моё!» – Завтра Пасха. Хотелось нарядиться к празднику. Марфушка пошла, ей так отдали. Бедная раз, бери… Она нарядилась и пошла в церковь. Сестрёнка в ремках за огородами пробежала, вошла, – Марфушка стоит.

Сколько таких Марфушек было.

Сашки Толстого дочь взяла утром да трёкнула: разрублю приданое. Отказалась от жениха.

Раньше готовили приданое. Там один ковёр чего стоит. На теперешние в светлый день страшно смотреть.

А Михаил (брат) плачет: «Опять ведьма осталась, не вышла замуж».

Выбирала женихов. «Этот перестарок.» – Восемнадцать, девятнадцать лет… Потому в пятнадцать, шестнадцать женились.

Маленькая была, телят вовремя не пригнала, проплясала. С девчонками, с ребятишками. Уже темняет. А там телят не один и не два, и не три, а косой десяток. Отец взял кнут и давай её драть.

Выдрал, она ему в ноги поклонилась: «Тятя, прости».

Один у нас в соседях был. Война кончилась, он в трудармейцах был. Поехали с отцом к невесте. Он её не видел, и она его. Что делать? Ведь женют на ней.

– Пойдём, девица, погуляем на улицу.

– Пойдём.

– Знаешь что, давай годик погуляем…

Она и согласилась.

О, слава Тебе Господи, удрал я от этой невесты.

Отец: «Ты что делаешь?»

Молчу.

Я рыжий, да приехали сватать, – она рыжая-прерыжая.

Вот так только и спасся от этой невесты. Моя бы девушка и осталася.

Костя, племянник. Доходяга был. На носилках привезли с Украины.

– Пойду в город за назначением в гороно.

– Ты хоть немножко обыгайся.

– Ещё обыгайся…

Пошёл. Денёк коротенький. И вернулся, и все ноги в кровь стёр.

– Ну, ладно, смажь чем-нибудь.

И жена вышла заслуженным учителем, и он. Вот они какие хохлы.

Фёдор Иванович, брат.

– Хведя.

– Що, Манечка.

– Що ты за детями плохо смотришь…

Она ему всё говорила; как вздумает, так и назовёт.

И Шура, взрослая девушка: «Що, мамочка?»

Петя, Миша, Митя, Мария, там не вспомнишь всех, привезёт полную телегу… Какие умные дети были. Вообче, они держали детей как положено, чтобы дети не путались под ногами у других людей. Ему ничего не стоило и Шурку в угол поставить.

– Що так ложку держишь, смотри, пролила.

Не насмешили своими детьми. Всё «вы». У них так: старше их, уже «вы».

90 лет, ещё не сгорбатился. И так играет на баяне! Встаёт в два часа ночи, ему работать что-нибудь надо. Ему девять десятков, ей восемьдесят доходит. Утром встанет, парк обежит, дом обойдёт, на Тобол сходит. И матрац несёт хлопает, и подушки хлопает. У них был дом свой, их снесли, тут дали. Он дом продал. Ещё и внучку вырастили.

Матрёна Ивановна говорит: «Пойду. Где она блукается?» Взяла ремень с собой. Внучка стоит у ворот с парнем. Нахлестала. Вот, айда, похлещи другую. Теперь у внучки двое детей, у Светки. Девчонка Искринка, парнишка Ярко.

Матрёна Ивановна: «…Или с прутиной явлюсь». Порет их почём зря. Надрала, поставила в угол, один на неё:

– Баба Яга.

Как отец взял его… Услыхал. «Вот я вас возьму в шорохи…» Умница какой. Кто бы, говорит, меня так ростил. А другой бы что?

Когда пряжкой навернёт, когда как, чем угадает. Распсихуется…

Светка к ней хорошо относится: «Хорошо, что она меня так держала строго».

Не будь голодомора, так бы и жили на Украине.

– Я слушаю.

У нас в огороде хорошо всё родилось, и репа, и горох…

Тятя, я приведу ребятишек в огород? – Веди-веди…

Вот теперь приведи!

Ещё в гражданскую все огороды вытоптали…

Вырастет теперь репа, жди-дожидайся. А ведь тогда ещё ничем-ничего, а уж все бежали, бежали… Кто в Америку, кто в Польшу, кто куда… Купцы. Вон, Карчевских два дома стоят, роща Карчевская тоже. Родители убежали, дочка осталась. Потому что у неё жених в революцию пошёл, в Петропавловске начальником стал, а она для Красной армии табун лошадей как-то там спасла. Он умер или убили, она вернулась в Курган. Ей разрешили в любой дом заходить. На жительство. Приданое вернули. Перину пуховую, шестнадцать подушек… Но только она уже ни к чему не прикоснулась, «это всё мне будет НАПОМИНАТЬ». Говорила. В закутке поселилась. Лет сто прожила. Ни на какую работу не пошла, а пошла помойки обливать: возьмёт два ведра с извёсткой на коромысло и идёт помойки обливать. В баню всё ходила, гребёнка золотая в волосах…

Бабушка Елена молоденькая умерла. Вам-то она уже прапрапрабабушка. Умерла. И дедушка не женился, и пять штук детей, и ещё чужих принимал.

В августе как раз хлеб поспевает. «Сыночек, что с тобой?» У него заворот кишок, она не вынесла, умерла.