Около трех часов температура стала несколько понижаться, но отец стонал, жалуясь на боль в боку. Я спросила у него, тяжело ли ему? Отец ответил, думая, что я спрашиваю не про физические, а про нравственные страдания:

- Разумеется, тяжело, все еще нет естественной жизни.

Весь этот день меня мучило, что я против воли отца вызвала брата Сергея и доктора Никитина. И я решила, тем более, что, мне казалось, состояние отца несколько улучшается, послать Сереже телеграмму, чтобы он не приезжал. Так как я не знала, где находится брат, я телеграфировала через Анну Константиновну Черткову: "Отец просил вас не приезжать, письмо его следует, непосредственной опасности нет, если будет, сообщу". И с этой же почтой я отправила письмо Сереже и Тане.

Организовался более или менее правильный уход. Постоянно в комнате находились один или два дежурных, которые следили за пульсом, давали подкрепляющие сердце средства, вино, часто, первое время по желанию отца, измеряли температуру. Все достали себе мягкие туфли, чтобы не раздражать больного стуком каблуков. Мы сознавали, что положение очень, очень серьезное, и делали, что можно, чтобы облегчить страдания и помочь организму справиться с болезнью. Все, кроме приехавших, были измучены бессонными ночами и волнениями, подобных которым мне еще никогда не приходилось испытывать.

Около трех часов вошел начальник станции Иван Иванович Озолин. Вид у него был встревоженный, расстроенный. Он сообщил, что получена телеграмма из Щекина о том, что вышел экстренный поезд, который должен прибыть в Астапово около девяти часов вечера. В этом поезде выехала из Ясной Поляны моя мать со всей семьей.

Всем было ясно, что свидание отца с матерью могло быть губительно для его здоровья.

Ужас охватил нас всех. Что делать? Решено было просить Душана Петровича переговорить с братьями и матерью и убедить их не входить к отцу. Но для меня было ясно, что, так как отец сам добровольно порвал с матерью, ушел от нее, никто не имел права насиловать его волю. Я решила не впускать мать до тех пор, пока отец сам этого не пожелает, даже если бы доктора и семья нашли возможным это сделать.

Днем отец несколько раз ставил градусник и смотрел температуру. На мой вопрос, болит ли у него бок, отвечал, что нет. В четвертом часу состояние ухудшилось. Он громко стонал, дыханье было частое и тяжелое. Варвара Михайловна спросила, тяжело ли ему?

- Да, тяжело.

- Жарко?

- Да, жарко.

Он снова попросил градусник и, когда Варвара Михайловна поставила его и сказала вслух:

- Без пяти четыре.

Отец сейчас же добавил:

- Значит, вынимать десять минут пятого.

Меня не было в комнате, когда отец вынул градусник и, увидав, что он показывает 39,2, громко сказал:

- Ну, мать, не обижайтесь!

И, когда Варвара Михайловна переспросила, он снова повторил:

- Ну, мать, не обижайтесь.

В восемь вечера приехал брат Сергей. Он был очень расстроен, непременно желал видеть отца, а вместе с тем сам сознавал, что свидание расстроит и взволнует его. Мы долго колебались. Брат стоял в соседней комнате и смотрел на отца, потом вдруг решительно сказал:

- Нет, я пойду. Я скажу ему, что в Горбачеве случайно узнал от кондуктора, что он здесь, и приехал.

Отец очень взволновался, увидав его, обстоятельно расспрашивал, как брат узнал, где он находится, что знает о матери, где она и с кем. Сережа ответил, что он из Москвы, что мать в Ясной Поляне, с ней доктор, сестра милосердия и младшие братья.

- Я вижу, что мать нельзя допускать к нему, - сказал брат, выходя из комнаты, - это слишком его взволнует.

Отец позвал меня.

- Сережа-то каков!

- А что, пап?ша?

- Как он меня нашел! Я очень ему рад, он мне приятен... Он мне руку поцеловал, - сквозь рыдания с трудом проговорил отец.

В этот же вечер приехал, вызванный нами из Данкова, земский врач Семеновский. Он выслушал отца вместе с Душаном Петровичем и железнодорожным врачом и определил так же, как и они, воспаление легких. Отец добродушно позволял докторам выстукивать и выслушивать себя и, когда они кончили, спросил доктора Семеновского, можно ли ему будет уехать через два дня? Семеновский ответил, что едва ли можно будет выехать через две недели. Отец очень огорчился, ничего не сказал и повернулся к стене.

В девять часов пришел экстренный поезд. Душан Петрович пошел встречать. Как всегда бывает, засуетились, забегали по платформе, и через несколько минут в окно я увидала фигуру матери под руку с кем-то и братьев. Она просила показать ей дом, в котором находился отец.

Возвратившись, Душан Петрович передал нам, что вся семья согласилась с тем, что матери не следует входить к отцу, считая, что потрясение может быть губительно для его жизни.

Третьего утром приехал доктор Никитин. Едва увидав его, отец стал расспрашивать, кто его вызвал. Никитин сказал, что вызвала его я. По-видимому, приезд Дмитрия Васильевича огорчил отца. Он чувствовал, что постепенно делается известно, где он находится.

Мы же все чрезвычайно обрадовались приезду Никитина. Да и вообще в это утро настроение было бодрое, полное надежды. Температура понизилась до 36,8. Но сердце работало плохо, пульс был около ста, с частыми перебоями.

Отец охотно позволил себя выслушать, и Никитин так же, как и другие врачи, определил воспаление нижней доли левого легкого. На все наши вопросы Никитин отвечал, что, хотя состояние очень тяжелое, надежда есть.

Несколько раз в день приходили братья, спрашивая о здоровье. Иногда потихоньку входили в дом, иногда подходили к окну, стучали в него, и я отворяла форточку и сообщала им о ходе болезни. Все братья старались по очереди находиться около матери, следить за ней и уговаривали ее не входить к отцу. Кроме того, при матери был доктор психиатр, который, впрочем, скоро уехал, и сестра милосердия.

На вокзале толпились корреспонденты со всех концов России. Они старались поймать каждого выходящего из нашего домика, узнать самые свежие новости и сообщить в свою редакцию. Говорили, что мать охотно беседует с корреспондентами, благодаря чему во многих газетах стали появляться не совсем точные сведения. В этот день, по настойчивой просьбе сестры, я пошла в вагон экстренного поезда. Мать желала говорить со мной.

Я не видела в ней раскаяния, напротив, видела желание всех осудить. Она говорила о сочувствии, которое выражают ей газеты, о виновности Черткова, моей. Она расспрашивала о нашем путешествии и уверяла, что скрыться все равно нельзя, так как у нее есть два тайных друга, которые сообщили ей о том, где находится Лев Николаевич, и что теперь Столыпин командирует двух полицейских, чтобы они безотлучно следили за отцом.

Она не представляла себе, насколько плох был отец, и говорила, что когда он поправится, она уж конечно не упустит его, будет по пятам следить за ним.

- Куда он, туда и я, - повторяла она.

Под конец разговора она спросила, вспоминал ли отец о ней?

Я ответила, что вспоминал, но очень боялся, и теперь боится, что она может приехать.

- Наверное, он со злобой говорил обо мне?

- Нет, без всякой злобы, скорее с жалостью.

- Он знает, что я топилась?

- Да, знает.

- Ну и что же?

- Он сказал, что если бы ты убила себя, ему было бы очень тяжело, но он не обвинил бы себя в этом, так как не мог поступить иначе.

Потом мать стала говорить о том, что отец ушел для того, чтобы жить как будто простой жизнью, а теперь снова окружил себя докторами, роскошью.

- Я должна была лететь сюда в поезде, который стоил пятьсот рублей!

И она стала так нехорошо говорить про отца, что я резко оборвала ее и ушла.

В этот день Душан Петрович хотел подложить под голову отцу подушечку, которую привезла мать. Она сама сшила ему эту подушку, и дома он всегда на ней спал. Об этом просила Душана Петровича мать, а ему не пришло в голову, что это могло взволновать отца. Отец сейчас же спросил: