— Вы уж едете? — сказала Ханыкова, также вставая.
— Мне еще надобно кой-где побывать. Да сделайте милость, государыня моя, — продолжал Мамонов, очень вежливо и с большою ловкостию, пятясь назад спиною, — не извольте принимать для меня никакой фатиги! Останьтесь, прошу вас!
— Как это можно, Андрей Степанович, — это моя облигация2: я хозяйка, а вы мой гость.
— Вы меня конфузите, сударыня! Да, по крайней мере, не извольте провожать так далеко.
— Помилуйте, что за далеко! Разве вы не знаете пословицы: «Для дорогого гостя и семь верст не околица»?
— Всенижайше прошу вас… без проводов, Аграфена Петровна!..
Однако ж Аграфена Петровна проводила своего гостя до самой передней.
— И вы также едете, Ардалион Михайлович? — сказала она Обинякову, который повстречался с нею в дверях гостиной.
— Пора, сударыня, время обеденное; чай, жена давно уж меня дожидается.
— Ну, Бог с вами, только смотрите же, не забудьте о моей тяжбе.
— Как это можно! Я на этих днях непременно у вас побываю.
— Сделайте милость!
Обиняков отправился, но только не к себе на Берсеньевку, а в Зарядье, к Андрею Юрьевичу Шелепшанскому, который никак не подозревал, что над его беззащитной головою сбирается такая ужасная гроза. Этот потомок удельных князей Белоозерских останавливался обыкновенно в одном из самых худших постоялых дворов Зарядья. Он занимал три небольших покоя, или, вернее сказать, одну грязную, запачканную комнату, разделенную натрое дощатыми перегородками. Первая комната служила лакейскою для двух холопов, которые, судя по их тощей наружности, были великие постники; во второй — князь Андрей Юрьевич принимал своих гостей, а в третьей, более похожей на теплый чулан, чем на комнату, он изволил спать ночью и отдыхать после обеда на высокой лежанке, которой недоставало только полатей, чтоб походить совершенно на самую простую крестьянскую печь. Нечаянный приезд Обинякова помешал любимому занятию князя Шелешпанского: он считал свои деньги, отбирал к стороне истертую мелочь и чистил кирпичным порошком серебряные рублевики.
__ Ах, батюшка Ардалион Михайлович, — вскричал
он — Как ты меня захватил!.. Сейчас… сейчас!.. Сочту после, — продолжал он, всыпая торопливо деньги в кожаную суму и кладя ее за пазуху. — Что это тебе вздумалось?
__ Да надобно кой о чем поговорить с вами.
__ Поговорить! О чем? Уж не хочешь ли опять торговать моих саврасых?
— Нет, сударь, дорого просите.
— Дорого?.. Что ты, Ардалион Михайлович, побойся Бога! За эту цену у меня их с руками оторвут. Таких коней на свете мало: трехвершковые казанки — да ведь это диковинка, любезный!.. Им на охотника и цены нет. Вот у меня была — давно уж, еще до покражи моей ветчины — такая же пара, так я взял за нее двести рублев чистоганом, да еще жеребчика в придачу, вот того самого, что я продал Опухтину за персидского аргамака.
— Да не о том речь, князь Андрей Юрьевич. Я приехал с вами поговорить о деле нешуточном. Во-первых, честь имею поздравить вас с невестой…
— С какою невестой?
— А как же?.. Ведь вы женитесь на племяннице Максима Петровича Прокудина.
— Кто это тебе сказал?
— Помилуйте, об этом вся Москва говорит.
— Неужели?.. Да от кого же это вышло?
— Видно, вы сами как-нибудь проговорились.
— Я только сказал об этом одной Федосье Игнатьевне Перепекиной… Ты знаешь ее?
— Сваху Игнатьевну? Как не знать! Ну, батюшка, нашли человека! Да вы бы еще взлезли на Ивана Великого да ударили в успенский колокол!
— Так это Игнатьевна разболтала?.. Ах она чертова тетка!.. А ведь как божилась, проклятая!.. «Никому, батюшка, не скажу, видит Бог, не скажу! Отсохни у меня правая рука по локоть, коли я кому ни есть хоть словечко вымолвлю!» Ну, делать нечего!.. Да и то сказать, пускай себе говорят, что князь Андрей Юрьевич Шелеш-панский женится" на Ольге Дмитриевне Запольской… Эка беда! Что она, краденая, что ль, какая?.. Невеста богатая…
— Так, сударь, так! Да вот изволите видеть: я сейчас был у ее тетушки…
— Аграфены Петровны Ханыковой?
— Да, князь. Ей при мне об этом сказали… Батюшки светы! Она так на стены и полезла… «Не хочу, да и только!»
— Вот еще! Да ей-то какое до этого дело? Она тут ни при чем.
— Помилуйте, родная тетка!..
— Так что ж? Не приедет ко мне на свадьбу?.. Да пожалуй себе не езди! Кума с возу, возу легче!
— Это бы ничего, князь, да у нее есть приятель, гвардейский офицер, Андрей Степанович Мамонов…
— Эка важность! Велика фря, гвардейский офицерик… Да что он мне сделает?
— Ну, сударь, не говорите! Знаете ли, зачем прислали в Москву этого Мамонова?
— А кто его знает.
— Ему указано от царя забирать и рассылать по полкам всех неслужащих дворян.
— Всех? Как всех?
— Ну, вестимо дело, сиречь тех, которые еще молоды и здоровы, а пуще-то всего молодых дворян, которые писаны были в новиках, а службы никакой не несли.
— Батюшка Ардалион Михайлович, — вскричал князь Шелепшанский, побледнев как полотно, — да ведь этак, пожалуй…
— Да, князь, и до вас доберутся. Этот Мамонов читал мне список дворян, которых потребуют на службу, а в нем и ваше имечко есть.
— Что ты говоришь?
— Был, дескать, писан в московском жилецком войске новиком, тридцати осьми лет; живет, дескать, праздно в своих отчинах и доселе облыжно показывал, что он человек недужный.
— Так и написано?
— Так, сударь. Я поспешил вас об этом уведомить, потому что завтра, а может быть и сегодня вечером, пришлют за вами.
— Неужели пришлют?
— Непременно.
— Ну, а коли я не поеду?
— Нельзя: возьмут насильно.
— Неужели насильно?
— А вы думаете, кланяться вам станут?..
— Ах ты, Господи!.. Вот дело какое!..
— Кажись, этот Мамонов, — продолжал Обиняков, — очень желает угодить Аграфене Петровне. Он при мне говорил: «Уж вы не беспокойтесь, матушка: князь Шеле-шпанский не женится на вашей племяннице». Да еще как похвалялся, разбойник! Я, дескать, этого женишка ушлю туда, куда ворон и костей не заносил.
Бледное лицо князя Андрея Юрьевича покрылось багровыми пятнами, холодный пот выступил на лбу; он вскочил со стула и начал как шальной бегать по комнате, повторяя шепотом:
— Куда ворон костей не заносил! Вот тебе на!.. Футы, нелегкая!.. Эка притча, подумаешь!.. Да что же этот проклятый Мамонов говорит, — промолвил он наконец, остановясь напротив Обинякова, — меня опять, что ль, новиком запишут?
— Какие, сударь, теперь новики! Об них давно нет и в помине. Вас запишут в драгуны или в какой ни есть пехотный полк солдатом.
— Как солдатом?
— Да так! Бороду обреют, наденут на вас лямку… — Солдатом!.. Да ведь солдат-то бьют?
— Бьют, сударь.
— Да ведь этак, пожалуй, не ровен час, и меня палочьем вздуют?
— Вздуют, батюшка.
— Ах ты, Господи! — завопил Шелепшанский. — Отцы мои!.. Сударики!.. Кормильцы!.. Да что ж мне делать?
— Я вам, батюшка князь, объявил об этом заранее, а уж там как сами знаете.
— Постой, Ардалион Михайлович! Знаешь ли что?.. Дай-ка я себе растравлю руку или ногу…
— Так что ж? Вас отвезут в лазарет, сиречь в казенную больницу, а там как раз вылечат.
— Эко дело, подумаешь! куда ни кинь, все клин!.. Да нельзя ли хоть деньгами откупиться?..
— Деньгами? Нет, сударь, не такой человек этот Мамонов, его не подкупишь.
— И что ты, Ардалион Михайлович! Да кто же себе злодей? Станут мне деньги давать, а я не возьму?
— Вы дело другое, сударь: вы человек умный, а этот Мамонов что? шалопай, мотыга, — ему деньги нипочем. Да и что вы ему дадите? Ведь он богаче вас.
— Неужели?.. Ну, пропала моя головушка!.. Коли нельзя и деньгами взять, так делать-то нечего, ложись да умирай!
— Оно конечно, — молвил Обиняков, помолчав несколько времени, — дело-то плоховато… Тут надобно, чтоб и волки были сыты, и овцы целы… Разве подняться на какие-нибудь хитрости?
— Ах, друг сердечный! — прервал Шелешпан-ский, — сделай милость, дай, батюшка, ума… приставь голову к плечам!
