Шетнев: Нет, имена-то русские.
Прокудин: Читай, читай!
Шетнев (читая): Во-первых: граф Мусин-Пушкин…
Прокудин: Уж коли граф, так какой русский!
Рокотов: Кто, Пушкин?.. Хуже всякого немца.
Обиняков: А спесь-то, сударь, какая… Фу-ты, батюшки! С тех пор как он изволил побывать в Неметчине, так и приступу к нему нет.
Рокотов: Куда!.. Он теперь с нашим братом и говорить не захочет. За морем побывал, умен стал! Ведь там народ все ученый; от последнего мужика до знатного барина все говорят по-немецкому. Там все лучше нашего: и скот, и люди, и дома… Что дома! Там, дескать, и звезды-то светят ярче нашего русского солнышка.
Прокудин: Читай, Герасим Николаевич, читай!
Шетнев (читая): Тихон Стрешнев.
Обиняков: Задушевный друг Адама Фомича Гутфеля.
Рокотов: Свой своему поневоле брат.
Шетнев (читая): Князь Григорий Волконский, Ми-хайла Долгорукий…
Прокудин: Князь Михаила Долгорукий?.. Первый из всех бояр обрил себе бороду.
Шетнев (читая): Григорий Племянников…
Рокотов: Хорош молодец!.. С немецким пастором хлеб и соль водит!
Шетнев (читая): Князь Григорий Волконский, Ми-хайла Самарин и Василий Опухтин.
Рокотов: Василий Опухтин?.. Какой это Опухтин?
Шетнев: И я его не знаю.
Князь Шелешпанский (обтираясь салфеткою): Василий Опухтин?.. Мы с ним люди знакомые.
Рокотов: Ну что он за человек такой?
Князь Шелешпанский: Мужик добрый… плоховат немного. Вот тому годов пять… или нет!., это уж было по покраже моей ветчины… года три или четыре… купил он У меня вороного жеребчика, статей не отличных и передком слабенек… У меня в возу ходил, а ему продал за персидского аргамака. Уж он им любовался, любовался!.. Такой простофиля, что и сказать нельзя!
Обиняков: Вот, подумаешь, кажись, чего лучше: вы, Максим Петрович, изволили заседать в старину в боярской думе; вы, батюшка Лаврентий Никитич, также; так чем бы хватать на улице и встречного и поперечного…
Рокотов: И, полно, Ардалион Михайлович, куда нам в сенаторы!
Шетнев: Правда, друг сердечный, правда! (Встает.) Ну, прощай, Лаврентий Никитич!..
Рокотов: Куда ты спешишь?
Шетнев: Да надобно, любезный, еще местах в трех побывать. Теперь еду на Берсеньевку, к Матвею Сидоро-вичу Баклановскому.
Обиняков: Так сделайте милость, Герасим Николаевич, довезите меня до дому, вам по дороге.
Шетнев: Изволь, братец, довезу. До свиданья, друг сердечный!.. Милости просим к нам, Максим Петрович! (Шетнев и Обиняков уходят.)
Князь Шелешпанский (вставая): И мне пора.
Рокотов: А ты, князь, куда?
Князь Шелешпанский: К Григорию Фаддеичу Тап-тыкову, он звал меня сегодня на блины.
Рокотов: Ну, князь, видно, у тебя жернова-то хорошо мелют. В одно утро на трех блинах!
Князь Шелешпанский: Да это что, Лаврентий Никитич! Так ли я, бывало, едал в старину. Вот однажды… давно уж, этак еще годов шесть до покражи моей ветчины, у князя Гагина, на завтраке, за спором дело стало; говорят мне: «Не съешь, дескать, князь, за один прием две дюжины блинов с припекою», а я говорю: съем! Вот подали блины, я присел, сначала полегоньку, а там как принялся вплотную, — пошел да пошел!.. Как теперь помню — так за ушами и пищит. Съел дюжину, съел другую, — кричу: «Подавай третью!» Что ж, сударь, как сели мы после обедать, так я как ни в чем не бывало! Полгуся съел да ни одной похлебки не пропустил, а их было до восьми!.. Нет, теперь уж не то!
Рокотов: И, князь! что Бога гневить, хорошо и теперь!
Князь Шелешпанский: Счастливо оставаться, Лаврентий Никитич!.. Прощенья просим, батюшка Максим Петрович! Прошу не оставлять меня вашей милостью!.. (Целуется с Рокотовым и Прокудиным; потом, низко поклонясь обоим, уходит.)
VII
— Уехали! — сказал Прокудин. — Теперь, Лаврентий Никитич, нам можно поговорить с тобой на просторе. Hv, любезный, получил я от тебя грамотку… И теперь очнуться не могу!.. Ты пишешь ко мне…
— Сущую правду, друг сердечный: Аграфена Петровна сгубит свою племянницу. Вот и вчера они были на ассамблее у этого колбасника Гутфеля, плясали с немцами, говорили по-немецкому и разные другие неподобные дела чинили. Около твоей сестрицы увивался какой-то аптекарь-немец, а с племянницей только что не целовался тот же самый офицерик, о котором я тебе писал. Эй, Максим Петрович, послушайте меня, увези отсюда племянницу!
— Я затем и приехал. Да что это с сестрой-то сделалось?
— Что сделалось? Вестимо что: плясать-то веселее, чем сидеть дома за рукодельем.
— Ну, так ли она была воспитана в отцовском дому!
— И, любезный, стоит только начать, а уж там лукавый поможет! Да ты с нею виделся или нет?
— Нет еще; я прямо к тебе взъехал.
— И хорошо сделал, Максим Петрович.
— Конечно, ей очень будет прискорбно, что я не хотел у ней остановиться…
— А Бог весть! Ты для нее теперь хуже всякого путала. «Вот, дескать, бука приехал какой! При нем нельзя будет и повеселиться!» Да и ты, Максим Петрович, не долго бы у нее нагостил: к ней шляются всякие немцы, а ведь ты их не очень жалуешь. И что тебе до сестры? Она замужем, сама себе госпожа… Ты подумай-ка лучше о племяннице.
— Думаю, Лаврентий Никитич, думаю, да не знаю, что придумать. Вот кабы она была девочка лет двенадцати, так увез бы ее к себе в деревню, да и концы в воду; а ведь Ольга Дмитриевна уж невеста, отведала волюшки, так с ней теперь и не сладишь. И то сказать: я человек вдовый, одинокий, ей не с кем будет у меня словечка перемолвить, с тоски умрет!.. Вот кабы Бог послал женишка…
— А что ты думаешь! Послушай-ка, Максим Петрович, тебе какого надобно жениха?
— Известное дело: я хочу, чтоб он был ровня моей племяннице.
— Сиречь роду хорошего, человек добрый, не старый, с достатком, а пуще всего наш брат русский.
— Ну да!
— Так изволь, друг сердечный, я тебе жениха поставлю. Он уж давно ищет себе невесту и меня об этом просил.
— А кто он таков?
— Ты сейчас его видел: князь Андрей Юрьевич Ше-лешпанский. Ведь он еще не женат.
Прокудин покачал головою.
— А что, — продолжал Рокотов, — чем же он худ? Собою молодец…
— Да, — молвил Максим Петрович, — что и говорить, высок и дороден.
— Природный князь…
— Что князь! Этим нас, любезный, не удивишь. Таких дробных князей, как он, у нас на Руси пудовками меряют.
— Человек богатый.
— Вот это не худо… Конечно, и племянница моя невеста богатая: я за нею укреплю все мое именье, и отцовского-то у нее довольно…
— Тем лучше, любезный, подавай нам! Маслом каши не испортишь.
— А что, обычаем-то он каков?
— Сущий ягненок! Малый тихий, рассудительный; ему еще и сорока годов нет, а такой степенный, что нашему брату старику под стать будет. Любит держаться старины, немцев терпеть пе может…
— Вот что хорошо, то хорошо! А все, любезпый…
— Что все?.. Уж не браковать ли хочешь? Помилуй, Максим Петрович!.. Коли князь Андрей не жених, так какого же тебе жениха надобно?
— Кто говорит, жених хороший, в поре, собой не дурен, да вот тут-то, — промолвил Прокудин, указывая на свою голову, — кажись, у него ветерок посвистывает.
— А что? По-твоему, глуп? Нет, любезный, ошибаешься! Конечно, он парень не речистый и смотрит увальнем, а попытайся-то его провести — трех дней не проживешь. Да, Максим Петрович, князь Андрей не краснобай, не фертик какой-нибудь, а человек дельный. Говорят, будто бы скупенек немного, да это не беда: скупость не глупость. Поглядишь, у друтого из отцовских вотчин ни кола ни двора не осталось, а у него из двух тысяч родовых душ выросло четыре…
— Четыре тысячи душ?
— А поживет, так и восемь будет.
— Ну, конечно, такого женишка охаять нельзя, ты же его хвалишь…
— Так что ж? По рукам, что ль?
— Я не прочь от этого, Лаврентий Никитич, и если он приглянется моей племяннице…
¦— Приглянется?.. Вот еще!.. Да ей-то что до этого? Разве у нас на Руси невесты сами женихов себе выбирают? Как мы это дело меж собой уладим, так ты ей скажешь: «Племянница, я выдаю тебя замуж за князя Андрея Юрьевича Шелепшанского, мы уж с ним по рукам ударили». Вот и все!
