Иван Цанкар
Рассказы
К 100-летию со дня рождения
Перевод со словенского и вступление Е.Рябовой
10 мая Словения, а вместе с нею и другие республики Югославии празднуют одну из самых значительных дат в истории своей литературы — 100-летие со дня рождения словенского писателя-революционера Ивана Цанкара. Его обширное творчество — проза, драматургия, публицистика, литературная критика, поэзия — пронизано духом борьбы против социального и национального гнета, глубокой, трепетной человечностью и отмечено высоким художественным совершенством.
Сын деревенского портного, учившийся на средства благотворителей, Цанкар с детства узнал нужду и унижения. Критика буржуазной действительности, сатира на буржуазную политику и мораль составили идейное ядро его первых произведений, появившихся в середине 90-х годов. Его иронический, горький талант открыл новую страницу в словенской литературе. Он нес с собой отчаяние и проклятия тех, кто с ужасом думает о завтрашнем дне, чье человеческое достоинство гнетет и ломает самодовольный буржуа. Он говорил о протесте, зреющем в недрах темного царства, о поднимающихся народных массах (повесть «Батрак Ерней и его право», 1907).
Во время учебы в Венском университете Цанкар познакомился с новейшими течениями европейской литературы и испытал сильное увлечение символизмом. Но включая в свою художественную систему элементы символической поэтики, Цанкар решительно выступал за литературу, прокладывающую путь «реформации и революции в политической, социальной, во всей общественной жизни[1]». В 900-е годы писатель знакомится с научным социализмом и начинает активно участвовать в деятельности словенской социал-демократической партии, выдвинувшей его на парламентских выборах 1907 г. своим кандидатом.
Первым в словенской эстетической мысли Цанкар выдвигает тезис о классовости литературы, многократно повторяя его в своих статьях и кладя в основу своей концепции истории словенской литературы. Он прослеживает в ней две линии: литературы, служащей на потребу буржуазии, и демократической литературы, говорящей правду о жизни. Культура должна стать достоянием народных масс, считает Цанкар, и единственный путь к этому — «борьба народа, беспощадная борьба до тех пор, пока не падет последняя баррикада, пока не будет достигнута конечная цель! Борьба за полное социальное и политическое освобождение...[2]». Общественно-активная позиция писателя вызвала к жизни его публицистику, поражающую своей прозорливостью, страстностью, сатирическим блеском.
Творчество Цанкара во многом автобиографично. Кто-то из современников справедливо назвал его «огромной исповедью». Рассказы писателя, роман «На улице бедняков» (1903) — нерукотворный памятник матери — потрясают картинами страданий людей, задавленных нуждой. Но этот трагический мир освещен лучом веры в торжество обездоленных.
В своих драмах писатель поднимает коренные вопросы социально-политической борьбы своего времени. Глубоко задуманные характеры, сильно развитый психологический подтекст, соединение трагедийного и сатирического или сатирического л лирического начал — таковы основные черты драматургического искусства Цанкара, важнейшего этапа в истории словенского театра.
Благодаря Цанкару борьба пролетариата выступила на первый план словенской литературы как одна из самых актуальных проблем жизни и искусства. С нею теснейшим образом связана проблема интеллигенции — ее роли в социальной борьбе, ее отношения к освободительному движению народа. В романе «Мартин Качур. Жизнеописание идеалиста» (1906), комедии «Для блага народа» (1901), драмах «Король Бетайновы» (1902) и «Холопы» (1910) Цанкар обличает пособников капитала — церковь, буржуазных политиканов, интеллигентов-приспособленцев и противопоставляет им лучшую часть интеллигенции, которая сознает, что ее задача — разрушение прогнившего строя, борьба против него рука об руку с пролетариатом.
Цанкар вносил новое в разные области национального литературного творчества. Он работал во многих прозаических жанрах и ввел в словенскую литературу новые типы рассказа и романа. Это, в частности, рассказ-метафора с символическим подтекстом и короткий рассказ-этюд, по своей отточенности и философской емкости приближающийся к стихотворению в прозе.
Публикуемые ниже рассказы относятся к разным периодам творчества писателя.
Крестный путь
В пять часов Марко проснулся, встал и оделся. В желудке было пусто — ужинали вчера рано, в шесть, и получил он только кусочек хлеба. А Марко вечно чувствовал голод; с тех пор как он себя помнил, все его мысли сводились к одному — к сытной и вкусной пище. Ему исполнилось десять лет, лицо у него широкое, но нездорово-прозрачное, глаза — большие, удивленные. Натягивая на себя одежду и умываясь, он чутко прислушивался, не загремят ли на кухне кастрюли. Но ничего не было слышно; мать, разбудив, его, ушла и еще не вернулась. В большой комнате стояла тишина; воздух был тяжел и смраден. Отец спал на кровати — лицо в испарине, борода взлохмачена, рот открыт. Марко неприятно было смотреть на отца. Даже во сне лоб его вдоль и поперек бороздили морщины, серые щеки ввалились. На полу, застланном мешковиной, спали четыре Марковых сестры. Они тяжело дышали, точно в болезни, губы были влажные и набухшие.
Мать вернулась. Она принесла белый хлебец, ей пришлось долго прождать, прежде чем лавочник отпер, а хлеб он дал с трудом и ругал попрошаек, сказал, что дает Христа ради, денег тут все равно не получишь. Мать слушала его, а в голове у нее было одно: сказать ли насчет кофе и сахару или не говорить; душа у нее разрывалась из-за Марко, ждавшего ее дома; но она так и не отважилась.
У Марко заныло сердце; кофе опять не будет. Он смотрел, как мать делит хлебец. Она расчертила корку ножом, но резать не решалась: шесть ртов, да еще на вечер надо оставить, а хлебец маленький и рыхлый. Марко прикидывал вместе с нею и горевал, видя, какой маленький кусочек ему достанется. Он уже думал об обеде, об ужине, о завтрашнем дне и готов был заплакать.
— Пора, Марко, звонят.
И Марко вышел из дома. Мать стояла на пороге и смотрела ему вслед. Когда он завернул за угол, она возвратилась в комнату, поглядела на мужа и детей, подошла к столу и отщипнула крошку хлеба. Потом села на скамью у печки и согнулась, уткнув лицо в ладони. Пробило всего только половину шестого, а солнце припекало, как в полдень. Небо было светлое, пышущее жаром, будто солнце расплавилось и растеклось по нему. Слой пыли на дороге доходил до щиколоток; деревья стояли неподвижно, ни один лист не шелохнулся; трава пожелтела и высохла.
Дождя не было уже две недели, на полях все горело. И вот священник назначил крестный ход к маленькой, полуразрушенной церковке святого Николая; эта церковь стояла на высоком холме, почти в двух часах ходьбы от деревни, если идти быстро, а если с процессией — то и во всех трех. Народу в приходской церкви, откуда отправлялась процессия, набралось немного; пришли большей частью старые женщины да несколько крестьян, остальные были заняты работой.
Когда Марко вошел в ризницу, пономарь был уже там и отругал его за опоздание. Марко боялся пономаря; это был широкоплечий человек с отталкивающим, загорелым до черноты, широким лицом, на котором светилась пара маленьких злых глазок. Он почти постоянно дремал. Изо рта у него сильно пахло, и он плевался черной табачной слюной.
— Ну, одевайся!
Марко снял куртку, надел длинный министрантский[3] балахон из толстого красного сукна; поверх балахона — белую сорочку, обшитую кружевами, и еще широкий красный воротник из того же толстого сукна, что и балахон. Дверь с силой распахнулась; священник вошел быстрой, энергичной походкой, и ризница заполнилась шумом его шагов. Священник был рослый, крепкий, еще молодой человек; его полные щеки рдели румянцем, губы выпячивались недовольно и надменно. Вместо длинной сутаны на нем был короткий сюртук до колен, сутана помешала бы ему при ходьбе по крутой дороге. Войдя, он привычно преклонил колено перед распятием, висевшим на стене, кивнул головой, а потом набросил на себя белое с кружевами облачение, надеваемое при богослужении, и торопливо вышел к алтарю. Пономарь нес перед ним чашу со святой водой и кропильницу. Торопливо благословив прихожан, священник махнул кропильницей прямо, направо, налево, и процессия двинулась к выходу.
