— Кто этот человек? — спросила я у родителей.

Мама наморщила нос:

— Какой еще человек?

А отец приказал:

— Не вздумай влюбиться!

Я фыркнула:

— В моем возрасте не влюбляются.

— А что же делают в твоем возрасте? — удивился отец.

— Губят насмерть или спасают — но на время, — объяснила я. — Потому что спасение — это процесс, а гибель — результат.

Несмотря на всю мою находчивость, внятного ответа я все же от родителей не добилась. Оставалось еще два пути: продолжать строить догадки и познакомиться с этим человеком первой.

Видите ли, стол, за которым я делаю уроки, стоит возле окна. У большинства моих подруг рабочий стол упирается стенку, и, если поднять глаза, можно вволю налюбоваться цветами на обойном ситце, какой-нибудь душеспасительной картинкой или пейзажем, а у Кати прямо перед носом висит целая галерея ее умерших родственников, и все они были в школе отличниками (или вообще получили потом правительственную премию). Поэтому Кати аж бледнеет, когда садится делать уроки.

Я, напротив, то и дело краснею. Это так, от разного сопереживания. Когда окно выходит на улицу, ты как будто стоишь там невидимкой и всех видишь, а тебя — никто.

Там, внизу, унылая, как мертвец, прачечная, куда два раза в день заходит какая-нибудь женщина с недовольным лицом, — это раз; магазин скейтбордов, перед которым постоянно катается очень искусный подросток в развевающейся рубашке, — это два; и, главное, три, — маленькая пивнушка, откуда приблизительно в полдень выносят два стола и четыре стула с твердым белым кружевом вместо спинок.

Почти сразу же появляется этот человек и садится за столик. Когда я возвращаюсь из школы, он уже там. Он пьет пиво так, как другие люди дышат, — естественно, без всяких последствий для себя, безостановочно. Он пьет пиво из большой, никогда не пустеющей кружки, очень спокойно, даже отрешенно. Он не жадничает и не хмелеет. Когда мимо проносится подросток на скейтборде, он отставляет кружку и смотрит на него без любопытства, но доброжелательно.

Родители, очевидно, полагают, что меня должен интересовать подросток, такой ловкий и отважный со своими прыжками над летящей доской, но мое внимание полностью поглощено человеком с пивной кружкой.

Он не похож на пьяницу, я хочу сказать. Если бы он был пьяницей, он хотя бы раз, да набрался и устроил дебош, а ничего подобного не случалось. И на маньяка, высматривающего жертву, тоже не похож; будь иначе, у нас бы уже кого-нибудь убили и распихали труп по мусорным пакетам, и весь район бы об этом судачил, — как тогда, когда мама Кати нашла в сардельке кусок женского пальца с накрашенным ногтем.

В общем, я не столько решала задачи по алгебре, сколько разглядывала того человека и строила относительно него разнообразные догадки, одна другой ужаснее. Мне было бы проще гадать о нем, когда б он был стариком. О стариках можно выдумывать что угодно — и это почти всегда оказывается правдой: ведь у стариков очень длинная жизнь, во время которой они успевают побыть всем, что ты только в состоянии о них вообразить. Но мой человек-загадка сильно усложнял задачу тем, что ему явно не исполнилось и тридцати, а, следовательно, в выборе вариантов я очень ограничена.

В общем, я терялась в догадках, наверное, месяца полтора — что свидетельствует, как вы понимаете, о недюжинной выдержке и немалой дисциплине ума, — а потом решилась спуститься на улицу и все-таки познакомиться с этим человеком лично.

Я перешла дорогу, с презрением миновала прачечную, гордо проигнорировала подростка на скейтборде (он меня — тоже) и уселась за столик напротив незнакомца.

Я хорошо знаю, как выгляжу, потому что по дороге в школу отражаюсь последовательно в пяти зеркалах: в том, что у нас в прихожей, в том, что в подъезде, в том, что в витрине прачечной, потом еще за углом — в шляпном магазине, и в тонком, как лента, зеркале, которым отделана стена банка. У меня лицо узкое, нос длинный, глаза как у дьявола в опере — чуть раскосые и зеленые, а волосы черные, как будто я надела парик. Будь я постарше, тот человек за столиком наверняка бы меня испугался.

А так он только посмотрел на меня внимательно и спросил:

— Тебе сколько лет?

Я ответила:

— Разве так начинают знакомство с женщиной?

Он положил подбородок на скрещенные ладони, поглядел на меня снизу вверх и сонно улыбнулся.

— Эй, — забеспокоилась я, — не спите. Вы что, спать тут собрались? Так тем более не начинают знакомство с женщиной! Хотя, — прибавила я, — иногда именно так его заканчивают.

Он сразу выпрямился и покачал головой.

— Прости.

— Это тоже слово из последних эпизодов, — грозным тоном напомнила я.

— Проклятье! — сказал он. — Да с чего же начать?

— Подумайте хорошенько.

— Ладно… — Видно было, что задача постепенно увлекает его. Он повращал глазами, пощипал себя за ухо и уставился на меня. — Так сколько тебе лет?

— Тринадцать, — сказала я. — А вам?

— Двадцать восемь.

— Неприятный возраст, — заметила я. — Некоторые в нем так и застревают до самой старости.

Он неопределенно пожал плечами.

— Должно быть, именно это со мной сейчас и происходит.

Я постучала согнутым пальцем по столу.

— Задавайте еще вопросы. Ну?

Если бы он спросил, в каком классе я учусь, или какой предмет у меня любимый, я бы просто ушла. Но до него наконец-то дошло, и он поинтересовался моим именем. Имя у меня красивое, я охотно произношу его вслух:

— Инес Штром.

— Ух ты, — сказал он уважительно, — такое имя подошло бы мечу или пушке.

— Пушке?

Я попыталась представить себе эту пушку. Уж конечно, дальнобойная, с длинным стволом. На ней хорошо сидеть, когда она хорошенько нагрета солнцем и стоит где-нибудь во дворе музея артиллерии, а кругом — весна, и на голове у тебя венок из одуванчиков. И еще можно попробовать пройти по ней босыми ногами, до самого жерла, а оттуда — спрыгнуть в траву.

А стрелять из такой — одно удовольствие. Нужно долго запихивать туда снаряд и по-всякому его прилаживать, проталкивая внутрь, а потом целиться, следуя указаниям издерганного, охрипшего лейтенанта, и, наконец, тянуть за веревку и поскорей хвататься ладонями за уши. Снаряд улетит с дьявольским хохотом и что уж он там натворит среди вражеских рядов — ты и не увидишь, потому что не твоего ума это дело.

Волочась по разбитой дороге, под дождем, ты толкаешь колеса своей пушки по имени Инес Штром и совсем не чувствуешь себя одиноким.

— Мне больше нравится быть пушкой, — сказала я. — Мечом — не так интересно.

— Значит, будешь пушкой, — согласился он покладисто.

— Теперь мой черед спрашивать, — заявила я.

— А тебе не пора домой?

— И что мне, по-вашему, делать дома?

— Уроки, — предложил он.

— Скажите, вы меня за дурочку держите или я все-таки похожа на пушку? — осведомилась я.

Он немного поразмыслил на эту тему.

— Мне трудно судить, — признался он наконец. — Тебе удается сбивать меня с толку, что, несомненно, свидетельствует о твоем уме. Но, с другой стороны, много ли нужно ума, чтобы сбить меня с толку? Вот я и не могу ответить на твой вопрос однозначно.

— Следовательно, мы можем судить лишь об относительности моего ума касательно вашего, — восторжествовала я. — Как вас зовут?

— Валентин, — сказал он.

— Я назвала имя и фамилию, — надулась я. — Нечестно зажимать целый вопрос.

— Валентин Фихтеле.