«Странно это, — подумал Филипп. — Я как будто постоянно изменяюсь и в то же время остаюсь все тем же Филиппом. Каждое новое впечатление превращает меня в незнакомца, но там, внутри себя, я все еще прежний, так что старые друзья без труда узнают меня, когда я вернусь домой».

Приблизительно на середине очередного витка начинались дебри обширного парка. Местные садоводы не поленились доставить сюда грунт, чтобы высадить деревья. За годы зеленые кроны разрослись, от парка веяло отрешенностью и прохладой. Дорога входила туда, точно туннель: деревья наглухо смыкались над ней.

Филипп залюбовался яркими, полными солнца листьями. За месяцы, проведенные на корабле, а потом и среди песков, на скудном берегу, у которого не было даже названия, он стосковался по зеленому цвету.

Ему нестерпимо хотелось войти в заманчивый туннель и очутиться среди тихой листвы, вдохнуть запах травы, услышать, как трется сломанная ветка о сухую кору.

А между тем с верхнего витка к ничего не подозревающему Филиппу приближалась беда.

Беда — если говорить о материальном ее воплощении — представляла собой шестерых молодых людей, ехавших на безупряжной тележке. Утверждая, что тележка была безупряжная, мы имеем в виду именно отсутствие у нее каких-либо приспособлений для запряжения тягловых животных. Единственный механизм, которым обладала эта телега, были колеса; впрочем, некоторые утверждают, будто колеса никак нельзя назвать механизмом. Например, профессор Дерптского университета Генрих Леопольд Кухензухен писал в своей монографии «О механизмах»: «Что до колес, то мне затруднительно отнести оные к означенной славной когорте или дать им какое-либо внятное определение, кроме того, которое им уже дала природа: колеса — они колеса и есть, как изъясняется наш кучер Митрофан».

С адским грохотом катилась по спирали вниз телега, на которой удерживались стоймя шестеро молодых людей. Стоявший впереди управлял колесами при помощи двух палок. Телега была с виду самая ужасная, сколоченная из грубых, необработанных досок, с широченными колесами, которые никак не смягчали для ездоков столкновения с шероховатостями дороги, а напротив, превращали любую ямку как бы в глубокую рытвину, а каждый камушек — в изрядное всхолмие. Телега скакала и грохотала, производя ужасные шумы и смятение.

Люди, избравшие для себя этот странный вид транспорта, принадлежали к числу так называемых парольдоннеров, причем название свое производили они от слова «доннер», то есть «гром», и не признавали никакого иного истолкования. Все они обитали на верхних ярусах горы и видели в стремительном спуске вниз своего рода спорт или испытание удальства.

Набившись в телегу без бортиков, без тормозов и, как уже говорилось, без вьючного животного, которое могло бы хоть как-то направлять действия молодых удальцов, эти господа — в развевающихся одеждах, блистая украшениями и длинными распущенными волосами — болтались и подпрыгивали на телеге, хватались друг за друга, размахивали руками в попытке удержать равновесие, громко кричали и смеялись, тревожа покой мирных обывателей.

К тому моменту когда они явились из-за поворота, они успели проделать уже довольно долгий путь. Телега их разогналась до немыслимых скоростей, она гремела и скакала, раскачиваясь притом во всех направлениях — слева направо и справа налево, — словом, телега была практически неуправляема. Это еще больше веселило парольдоннеров, которые вторили грохоту колес оглушительными воплями и смехом, лишенным осмысленности.

Филипп попытался уклониться с пути этого одушевленно-неодушевленного чудовища, однако в этот самый момент одно из колес телеги коснулось лежащего на дороге камушка, отчего траектория ее движения внезапно поменялась. Несущаяся во весь опор телега вместе с шестью развеселыми удальцами в пестрых одеждах с маху налетела на Филиппа, сбила его с ног, подмяла под себя, проехалась по нему, завалилась набок, скидывая с себя ездоков, и наконец остановилась, лишь два ее колеса продолжали крутиться в бессильной попытке продолжать движение.

— Вот это прокатились! — вопили парольдоннеры, вытряхивая пыль из своих волос и одежды. — Вот это мы упали! А сколько шуму наделали, сколько переполоху! Спорим, та красотка, что корчила нам рожи из окна, теперь оглохла и ей придется по нескольку раз переспрашивать своего парня — чего он добивается да что он имеет в виду!

Тут Филипп наконец очнулся — а в первые мгновения он погрузился было в беспросветный мрак и даже не осознал произошедшего.

Прислушавшись к разговорам, он сообразил, что беспечные молодые люди нимало не интересуются человеком, которого они сшибли с ног, помяли своей телегой, придавили и покалечили. Поэтому он подал голос:

— Эй!..

Молодые люди не расслышали. Один из них увлеченно спорил с другим, доказывая, что на двенадцатом витке у проходящей мимо молочницы скисло в кувшине молоко — так сильно они шумели.

— Я уловил кислый запах, клянусь! — настаивал он. — Спорим на два пальца моей стряпухи? Я сам отрежу ей эти пальцы, клянусь, если ошибся! — горячился он. — Давай вернемся на двенадцатый виток, сыщем молочницу и спросим у нее!

— Эй! — повторил Филипп настойчивее и зашевелился под телегой.

Молодые люди наконец замолкли. Они переглянулись, и один спросил другого:

— Ты что-то слышал?

— Ничего, — отвечал тот с твердостью.

— Ну так вот, — заговорил третий, — придется нам признать, что побить достижения Альфена опять не удалось.

— У Альфена телега тяжелее, — возразил ему еще один голос. — Ему мастер Фульгозий делал.

— Закажем и мы Фульгозию.

— Пробовали уже — он отказывается.

— Отказывается?

— Наотрез! Говорит, Альфен ему приплачивает, чтобы он нам отказывал.

— Проклятье на голову Альфена! — закричали разом пять или шесть молодых людей. — Чтоб он провалился! Он, и Флодар, и Озорио, и вся их шайка!

— Эй, вы! — в третий раз позвал Филипп. На сей раз он повысил голос и говорил с легкой ноткой властности, как человек, имеющий право громко требовать участия к себе, хотя бы даже и из-под телеги.

— По-моему, здесь есть кто-то еще, — неуверенно произнес молодой человек, поминавший мастера Фульгозия.

— Если и так, то какое нам до этого дело? — резонно возразил ему другой. — В мире полным-полно людей, мы не можем останавливаться и беседовать с каждым из них. Пойдемте лучше домой: путь неблизкий.

С этими словами они затянули песню на несуществующем языке, который понятен был лишь этим шестерым, и, весело распевая, обнявшись и раскачиваясь на ходу, начали восхождение по дороге. Филипп смотрел на них, лежа под телегой, и гадал — что теперь с ним будет.

Странно, однако, что беспокоила его не только собственная участь, но также и участь брошенной телеги. Ему казалось удивительным, что эти молодые люди, явно дорожившие своим транспортным средством, оставили его теперь лежать на дороге, завалившимся набок, с тихо поскрипывающим колесом, которое никак не могло угомониться и понять, что ехать больше никуда не нужно.

Недоумение Филиппа длилось, впрочем, недолго: вскоре на дороге появились шестеро других молодых людей, одетых гораздо проще и обладающих более грубой внешностью. Руки у них были длиннее и крепче, плечи — шире, ноги — коряжистее и кривее. Это были слуги беспечных юных господ. Кряхтя и бранясь через слово, они подняли телегу и утвердили ее на колесах.

— Эй! — закричал Филипп, когда телега наконец перестала быть преградой между ним и видимым миром. — Эй, я здесь, нерадивые олухи!

Он больше не стеснялся в выражениях, поскольку уже понял, что повредил при падении ногу и нуждается в неотлагательной помощи.

Слуги переглянулись между собой.

— Я здесь! — заорал Филипп. — Не притворяйтесь, будто не видите меня!

— Мы-то тебя видим, — сказал наконец один из слуг, — но нам до тебя нет никакого дела. Мы должны прикатить наверх вот эту тяжелую телегу. За это мы получаем жалованье от наших господ. А за то, чтобы вести разговоры с плоскоглазым, мы никакого жалованья не получаем.