— Кто... кто меня любит?

— Жених ваш, — удивленно произнесла медсестра. — Вы, случайно, память не потеряли?

В ответ на свой вопрос девушка услышала лишь глухой, сдавленный стон, исподтишка покосилась на пациентку, на время забыв, что может рассматривать ее не таясь. Глаза такие красивые, еще живые, хоть и неподвижные.

— К сожалению, не потеряла... Как вас зовут?

— Наташа.

— Наташа... Извините, я понимаю, вы ни в чем не виноваты... Значит, он сюда приходил?

— Он отсюда не уходил! Практически... А цветы сегодня рано утром принес... Долго сидел возле вашей кровати, смотрел, не стал будить. Да он придет скоро!

— Откуда вы знаете? — испугалась Данка. — Откуда вы знаете, что он придет?

— А как же, — удивилась Наташа, — конечно, придет... Он ведь вас так любит...

— Послушайте! — Данка снова вскочила на кровати, беспомощно протянула руки в пустое пространство, к ней — к той, которая, как ей казалось, сейчас была единственным ее спасением. — Пожалуйста!

Наконец она почувствовала теплоту ее ладони, сжала свои пальцы.

— Я прошу вас... Умоляю, я не хочу, не хочу его видеть, то есть... Я просто не смогу его не видеть, я... — она окончательно сбилась, стушевалась, — я не хочу, чтобы он меня увидел — такой...

— Да он тебя уже тысячу раз видел. — Наташа незаметно перешла на ты, и в голосе ее сквозили едва различимые нотки раздражения. — Успокойся, он тебя ни за что в жизни не оставит! Не бросит, можешь не сомневаться! Он тебя любит, по-настоящему!

В последних словах чувствовалась даже зависть, и Данка, различив ее, была просто поражена — как можно вообще завидовать ей?

— Нет, нет, я прошу тебя... Ведь посетителей не всегда пускают, скажи ему, что меня перевели в другую палату, в другую больницу, прошу тебя, скажи ему! Придумай что-нибудь!

— Успокойся, слышишь... Все будет хорошо, вот увидишь, — успокаивала ее Наташа, но внутри у нее все напряглось — кто бы видел, какой ужас застыл сейчас в этих невидящих глазах...

И именно в этот момент дверь в палату открылась. Открылась тихо, Наташа даже не услышала, не обернулась на звук, а Данка поняла все сразу. Бессильно упали ладони, словно мертвые плети, повисли тонкие руки, в воздухе застыл и растворился последний крик о помощи, а звуки стали острее и четче.

— Данка, любимая...

Все было так, как было — это она поняла сразу, ни на минуту не усомнившись в том, что каждое слово, сказанное им, — правда. Но тогда — почему? За что такая чудовищная несправедливость, разве такое бывает?

— Я буду любить тебя всегда, буду любить тебя вечно, слышишь? — шептал он. — Что бы ни случилось, Дана. Верь мне, я никогда не предам тебя и не брошу. Мы будем вместе, всегда.

— Андрей, — простонала она, — что ты говоришь! Как же такое могло произойти, и почему, почему ты мне никогда не говорил о том, что Катя на самом деле существует?

Она зарылась лицом в подушку — так было легче, а он не настаивал, прекрасно понимая, что сейчас ей легче было бы, наверное, пройтись обнаженной по центру Москвы, чем дать ему возможность смотреть в ее глаза. Только гладил тихонько ее затылок — вернее, тот маленький островок, который оставался не забинтованным, и украдкой целовал родинку за мочкой уха.

— Я никогда не считал это важным.

Она снова застонала — на этот раз от боли. Голову словно сжали железным обручем, который, казалось, становился все уже...

— Мне больно, Андрей...

— Отдохни. Поспи, а я буду рядом. Я не уйду сегодня, до утра.

— Послушай... Ты лучше иди. Правда, иди, Андрей. Мне надо... Я хочу немного побыть одна.

— Ты... уверена?

— Да, я, наверное, правда, немного посплю, отдохну...

Она отстранила его ладони, а он стоял, не в силах пошевелиться, не решаясь сдвинуться с места и в то же время опасаясь не уйти вовремя. Затем сделал шаг, другой и уже возле двери, вполоборота, услышал ее голос, снова подошел и впервые увидел ее глаза. Глаза, которые так любил целовать и которые теперь были мертвыми... Опустившись на колени, преодолевая дрожь, он приблизился к ним вплотную и различил в них свое отражение, а затем легко прикоснулся к ним губами, почувствовав, как дрогнули живые ресницы.

— Не уходи.

— Я не хочу быть тебе обузой.

— Ты никогда не будешь мне обузой, ведь ты — мое счастье, а счастье не может быть обузой.

— Но я слепая.

— Я люблю тебя.

— Но я слепая. Я ничего не вижу, я не знаю, день или ночь...

— Я люблю тебя. Я скажу тебе, день или ночь, я скажу тебе обо всем, что ты не сможешь увидеть, я буду твоими глазами... Я так люблю тебя.

— Ты жалеешь меня. Просто жалеешь.

— Жалею. Потому что люблю. И буду любить всегда, я это знаю. И ты это знаешь.

— А как же твое будущее?

— Наше будущее. Только с тобой, ведь без тебя меня нет. Ты помнишь, зачем звонила мне в тот вечер?

— Теперь все изменилось.

— Ничего не изменилось. Ничего не может измениться, потому что ты — рядом и я люблю тебя. И больше ничего нет, все остальное не важно. Разве не так?

— Не знаю...

— Знаешь. Просто боишься или не веришь мне. Почему ты мне не веришь?

— Мне кажется, ты не понимаешь, на что обрекаешь себя.

— Я обрекаю себя на счастье.

— Ты не сможешь быть счастливым рядом со мной.

— Не смей! Слышишь, не смей этого говорить! Ведь ты сильная, а жестокость прощается только слабым. Только слабым... Я прошу тебя, не прогоняй меня. Останься со мной. Люби меня. Ведь ты меня любила...

— Люблю до сих пор. Именно поэтому не хочу портить тебе жизнь.

— Тогда не прогоняй меня.

— Андрей... ведь я тебя... не вижу.

— Не важно. Это абсолютно не важно. Ты чувствуешь меня. Ты меня любишь. Люби меня...

Почти двое суток пролетели за этими мучительными разговорами. Он уходил, потом снова возвращался, она прогоняла его, а потом просила не уходить...

— Послезавтра я уезжаю. На три недели. Я уже говорил с врачом — как раз к этому времени тебя должны выписать. Сначала ты будешь жить у меня...

— Андрей, мне страшно. Твоя мама...

— Перестань, любимая. Я тебе уже сто раз говорил, что мама не против. Совсем не против... Так вот. Первое время мы будем жить у меня. Подадим заявление, через месяц поженимся, еще через три недели уедем. Тебе еще нужно будет оформить загранпаспорт.

И все!

Она положила ладонь поверх его руки — теперь она уже научилась чувствовать ее тепло и всегда безошибочно находила.

— Данка!

— Что?

— Я обещаю тебе — ты будешь счастливой.

Эти три недели тянулись для него мучительно долго. Как она там, в больнице, одна? Такая беспомощная, беззащитная... Отменить или отложить эту поездку Андрей не мог, ведь от нее зависел его диплом. Но не зря говорят, что чем мучительнее разлука, тем радостнее встреча. Три недели — это двадцать один день, это пятьсот четыре часа, каждый из которых, а особенно те последние, перед встречей, показался ему протяженностью в вечность.

Москва встретила его ослепительным солнцем и мягким теплом, тут же на вокзале подвернулся под руку букет белых роз с удивительно тонким и живым ароматом. Он даже не стал заезжать домой, прекрасно зная, что там, в больнице, его ждут с гораздо большим нетерпением. Хмелея от радости предстоящей встречи, стрелой ворвался в вестибюль, поздоровался со знакомым охранником — в этом отделении он едва ли мог теперь отыскать хоть одного незнакомого человека, потому что почти целый месяц околачивался здесь, практически не выходя. Не заметил, а если и заметил, то не придал никакого значения тревожному выражению глаз тети Любы, пожилой больничной санитарки, не услышал, что прошептали ее губы, и, уж конечно, не увидел, как обессиленно упали вниз грубоватые полные руки.

Она, кажется, спала, а может быть, просто лежала, отвернувшись к стене — Андрей не смог разглядеть ее в лучах солнца, которые светили из окна прямо в лицо. Прищурившись, заслонившись рукой от света, он медленно подошел к кровати. Что-то было не так — он почувствовал это уже тогда, еще не притронувшись к ее волосам, которые в тот момент не показались, ему незнакомыми и слишком светлыми...