Из десятого "А" навстречу им вышла Маша Архангельская.
На ней была не школьная форма, а красивое фирменное рыжее платье, она походила в нем на язычок пламени, устремлённый вверх. Дюк обжёгся об её лицо.
Виталька схватил Дюка за руку, как бы зажимая в руке талисман. Подошёл к Маше.
Она остановилась с прямой спиной и смотрела на Витальку строго, почти сурово, как завуч на трудновоспитуемого подростка.
— Пойдём завтра на каток, — волнуясь, выговорил Виталька.
— Сегодня, — исправила Маша. — В восемь.
И пошла дальше по коридору с прямой спиной и непроницаемым ликом.
Виталька отпустил Дюка и посмотрел с ошарашенным видом — сначала ей вслед, потом на Дюка.
— Пойдём, что ли? — очнулся он.
— Сегодня. В восемь, — подтвердил Дюк.
— А где мы встречаемся?
— Позвонишь. Выяснишь, — руководил Дюк.
— Ни фига себе… — Виталька покрутил головой, приходя в себя, то есть возвращаясь в свою высокую сущность.
— А как это тебе удалось?
— Я — экстрасенс, — скромно объяснил Дюк.
— Кто?
— Экстра — над. Сене — чувство. Я — сверхчувствительный.
— Значит, водка-экстра, сверхводка, — догадался Виталька. И это был единственный вывод, который он для себя сделал. Потом спохватился и спросил: — А может, ты в институт со мной пойдёшь сдавать?
— А полы тебе помыть не надо? — обиделся Дюк.
— Полы? — удивился Виталька. — Нет. Полы у нас бабушка моет.
Зазвенел звонок.
Дюк и Виталька разошлись по классам. Каждый — со своим. Виталька — с Машей. Дюк — с утратой Маши.
Правда, её у него никогда и не было. Но были сны. Мечты.
А теперь он потерял на это право. Право на мечту, и все из-за того, чтобы сорвать даровые аплодисменты, утвердиться в равнодушных Виталькиных глазах. Но Витальку ничем не поразишь. Для него важно только то, что имеет к нему самое непосредственное отношение. Если «экстра» — то водка или печенье, потому что это он ест или пьёт.
Шла география.
Учитель по географии Лев Семёнович рассказывал о климатических условиях. Дюк слышал каждый день по программе «Время» под музыку Чайковского, где сейчас тепло, где холодно. В Тбилиси, например, тропические ливни. В Якутии — высокие деревья стонут от мороза.
Встать бы под дерево в своей стеклянной куртке. Или под тропический ливень — лицом к нему…
— Дюкин! — окликнул Лев Семёнович.
Дюк встал. Честно и печально посмотрел на учителя, прося глазами понять его, принять, как принимает приёмник звуковую волну. Но Лев Семенович был настроен на другую волну. Не на Дюка.
— Потрудитесь выйти вон! — попросил Лев Семёнович.
— Почему? — спросил Дюк.
— Вы мне мешаете своим видом.
Дюк вышел в коридор. На стене висели портреты космонавтов. Гербы союзных республик.
Дюк постоял какое-то время как истукан. Потом прислонился к стене и съехал, скользя спиной. Сел на корточки.
Из учительской с журналом в руке шла Маша Архангельская. Её лицо светилось. Она двигалась как во сне — на два сантиметра от пола. Это счастье несло её по воздуху.
Как она умела сливаться со своим состоянием. Дюк видел её несчастной из несчастных. А теперь — самой счастливой из людей. А поскольку Виталька — гарантное несчастье, то она скоро вернётся в прежнее состояние, и мелкие слёзки снова посыплются по её лицу, брови опять станут красными, а лоб в нервных точках.
Она будет перемещаться из счастья в горе и обратно. Может быть, это и есть любовь? Может быть, лучше горькое счастье, чем серая, унылая жизнь…
Маша заметила Дюка, сидящего на корточках.
— Что с тобой? — нежно спросила она, как бы пролила на него немножечко переполняющей её нежности.
— Ничего, — ответил Дюк.
Ему не нужна была нежность, предназначенная другому.
— Полкило пошехонского сыру, полкило масла и двадцать пачек шестипроцентного молока, — перечислил Дюк.
Продавщица — пожилая и медлительная — посчитала на счетах и сказала:
— Восемь рублей девять копеек.
— А можно я вам заплачу? — спросил Дюк и протянул деньги.
— В кассу, — переадресовала продавщица.
Работала только одна касса, и вдоль магазина текла очередь, как река с изгибами и излучинами и ответвлёнными ручейками.
— Долго стоять, — поделился Дюк и установил с продавщицей контакт глазами. В его глазах можно было прочитать: хоть вы и старая, как каракатица, однако очень милая и небось устали и хотите домой.
Когда на человека с добром смотришь и нормально с ним разговариваешь, не выпячивая себя, не качая прав, то легко исполняется все задуманное, и не обязательно для этого быть талисманом. Добро порождает добро. Так же, как зло высекает зло.
Продавщица посмотрела на тощенького, нежизнеспособного с виду мальчика, потом обежала глазами очередь в кассу. Совместила одно с другим — мальчика с очередью. И сказала:
— Ну ладно. Только без сдачи.
Дюк положил на прилавок восемь рублей двумя бумажками и десять копеек. Продавщица смела деньги в ладонь.
Из ладони — в большой белый оттопыренный карман на её халате. И перевела глаза на следующего покупателя. На усохшую, как сучок, старуху.
— Пятьдесят семь копеек. Без сдачи, — сказала старуха и положила деньги на прилавок. — Пакет сливок и творожный сырок.
Когда Дюк выходил из магазина, волоча в растопыренной авоське двадцать треугольных маленьких пирамид, торговля в молочном отделе шла по новому принципу, минуя кассу, в обход учёта и контроля. Хорошо это или плохо, Дюк не задумывался. Наверное, кому-то хорошо, а кому-то плохо.
В дверях он столкнулся в Ларискиной мамой, соседкой тётей Зиной-той самой, у которой он не хотел бы родиться.
— Куда это ты столько молока тащишь? — удивилась тятя Зина.
— А мы из него домашний творог делаем, — объяснил Дюк. — Мама утром только творог может есть.
— Молодец, — похвалила тётя Зина. — Маме помогаешь. Бывают же такие дети. А моя только «дай» да «дай».
Сейчас магнитофон требует. «Соню». А где я ей возьму?
Дюк не ответил. Нижняя пачка треснула под давлением верхних девятнадцати, и из неё такой беспрерывной струйкой потекло молоко, омывая правый башмак. Дюк отвёл руку с авоськой подальше от джине, струйка текла на безопасном расстоянии, но держать тяжесть в отведённой руке было неудобно.
