— Зачем?

— Влюбилась!

— Чего? — Мишка вышел из кустов, с недоумением уставился на коварную Таньку.

В траве у самой воды лежала оборванная цепочка с камешком «куриный бог».

Город спал.

Возле старинного лабаза, выстроенного когда-то купцами, а ныне именуемого «Универсам», дремал сторож с берданкой.

По дороге, прихрамывая, плёлся лётчик Валерий Иванович Журавлёв.

— Дедушка, это какая деревня? — спросил он у сторожа.

— Это город, — отозвался сторож. — Нижние Ямки.

Лётчик заглянул в карту.

— Сбился, — сказал он после молчания. — Надо было восточнее брать.

Первые лучи восходящего солнца освещали самолёты в крупных каплях росы.

Громов и Фрося обихаживали свой аэродром. Фрося посыпала дорожки желтым песочком. А Громов подновлял свежими белилами посадочные квадраты.

— Вась, а Вась… Глянь, — позвала Фрося.

Громов выпрямился. Обернулся.

По дорожке к бараку общежития плёлся лётчик. Грязь и тина на нем высохли, он был весь серый и походил на памятник себе.

— Я ж говорила… А ты волновался, — заметила Фрося.

Лётчик увидел начальство. Остановился и вежливо поздоровался:

— Здравствуйте…

— Здрасте, здрасте… — сказала Фрося.

Помолчали.

— Красивый рассвет, — поделился лётчик, преданно глядя на Громова.

Громов не отреагировал.

— Очень красивый, — сказала Фрося.

Лётчик оглядел себя. Потом сказал сконфуженно:

— Упал.

— Бывает… — отозвалась Фрося.

— Ну, я пойду посплю… А то заблудился вон… Петлял…

— Конечно, — ласково сказала Фрося.

Лётчик улыбнулся сконфуженно и пошёл своей дорогой.

Фрося и Громов провожали его глазами.

Лётчик вдруг обернулся и произнёс восторженно:

— Степью пахнет!

— Ага. Пахнет, — согласилась Фрося.

Опять помолчали.

— Ну, я пошёл, — пообещал лётчик.

— Конечно, — согласилась Фрося.

Лётчик удалился.

— Алкаш к тому же, — заключил Громов. Коротко и ясно.

В деревне утро начинается рано.

Солнце только-только вернулось в Бересневку из Америки, а Танька уже вышла, потягиваясь, на крыльцо.

Потянулась. Распахнула глаза и поздоровалась:

— Здравствуй, утро!

«Здравствуй, Танька!» — сказало бы утро, если бы умело говорить.

Потом Танька вошла в сарай и поставила ведро под корову.

— Здравствуй, Пальма! — сказала Танька.

«Здравствуй, Таня», — сказала бы корова, если бы умела говорить.

Струйки молока застучали о ведро. И вдруг утро наполнилось мяукающими звуками электрогитары. Танька прекратила доить. Вышла из сарая. Выглянула через забор, и вот что она увидела: Мишка Синицын сидел против своего дома с электрогитарой марки «Эврика». Рядом с ним сидела секретарша Мещерякова Малашкина Валя, босая и с грязными пятками.

Мишка вопил песню про шикарный город Ялту, а Валя высокомерно поводила головой, будто имела прямое отношение и к Мишке, и к гитаре «Эврика», и к шикарному городу на южном берегу.

Танька посмотрела на орущего Мишку, на разомлевшую от счастья соперницу. Метнулась в дом. Подскочила к проигрывателю. Поставила его на подоконник. Включила на полную мощность.

«Бам-бам-бам-бам-бам! Это поют миллионы!» — заорал певец на всю деревню Бересневку.

Мишка поставил регулятор на максимум и завопил громче проигрывателя. Шло состязание не на качество, а на громкость.

Из соседней комнаты вышел Николай Канарейкин, молча выключил проигрыватель и вытащил предохранитель. Николай был человеком замкнутым и предпочитал словам поступки.

У Таньки стало тихо, а Мишка ликующе вопил:

Я-лта! Где растёт голубой виноград,

Ялта! Где цыгане ночами не спят.

Ялта! Там, где мы повстречались с тобой…

Танька закрыла окно и задёрнула занавески, но песня доставала её самолюбие, и это было почти невыносимо.

Тогда Танька надела юбку-миди, босоножки на платформе и вышла из дому.

Мишка увидел Таньку. Быстро подвинул лицо к Вале и тихо сказал:

— У меня соринка в глаз попала. А ну посмотри!

Валя полезла руками Мишке в глаз, чтобы оттянуть веко.

— Да ты глазами, глазами!

Валя близко подвела свои глаза к Мишкиным. Они застыли лицо в лицо.

Танька тем временем прошла за Мишкиной спиной в его двор. Завела мотоцикл, села и выехала со двора.

— Эй! — Мишка вскочил. — Ты куда?

— к лётчику! В Ялту с ним полечу! — крикнула Танька, и мотоцикл, вихляя, понёс её по дороге.

— Стой! — Мишка выбежал на шоссе и помчался по нему, сильно работая локтями и лопатками. Остановил грузовик. Сел и уехал.

Два недоумевающих существа остались в деревне Бересневка: секретарша Мещерякова Малашкина Валя и корова Пальма.

Лётчик Журавлёв и механик Кеша стояли на лётном поле и ковырялись в недрах вертолёта. Вернее, ковырялся Кеша, а Журавлёв стоял рядом и морочил ему голову.

— Клапана проверь, пожалуйста…

— Я ж только что проверял.

Лётчик постоял, потом пошёл к кабине. Остановился.

— А масло мы залили?

— Да я ж десять лет работаю, — сказал Кеша.

— А бензин?

— Слушай, — заподозрил Кеша. — А ты что, не летал никогда?

— Почему же не летал?

— А чего ж боишься?

— Почему боюсь? Ничего я не боюсь.

— Ну и лети.

— Я и лечу.

Лётчик залез в кабину.

— Ну, я полетел, — предупредил он.

— Ну и лети…

Лётчик огляделся по сторонам, как бы мысленно прощаясь со всем, что так не существенно, если с этим жить, так драгоценно, если с этим прощаться: с полем в ромашках, с простым деревянным срубом на краю поля…

Фрося косила на аэродроме высокую траву, когда на неё, как на голову снег, свалился Мишка Синицын.

— Где она? — в панике заорал Мишка.

— Кто «она»? — не разобрала Фрося.

— Танька!

— Какая ещё Танька?

— Брось темнить! Вон мой мотоцикл.

Мишка показал пальцем в сторону дома Громова, где стоял абсолютно такой же, как у Мишки, мотоцикл.

Фрося глянула в ту же сторону.

— Твой, как же… Разбежался.

— А где он?

— Кто «он»?

— Лётчик…

— Тут все лётчики…

Фрося была бестолковая как пень, и Мишка готов был от нетерпения выскочить из собственной шкуры и бежать во все стороны одновременно.

— Новый… Этот… В цепочках! Конь в сбруе! — Мишка пытался определить приметы лётчика.