Танька молчала.
Мишка посмотрел в её приподнятое лицо. Отвернулся. Сказал небрежно:
— Некогда мне глупостями заниматься. Мне надо деньги зарабатывать.
— Мишка… Все-таки какой же ты… — тихо, как бы дивясь своему открытию, проговорила Танька.
— Ну, какой, какой?
— Голый материалист!
— Не голый, а диалектический. Дура.
Он пошёл прочь по знакомой тропинке. А Танька осталась стоять на крыльце. И ничего не поменялось в мире. Ничего не сдвинулось. И равнодушная природа продолжала красою вечною сиять.
— А где щётка? — спросил сержант Ефимов.
Рядовой милиционер заметался в поисках и очень скоро нашёл щётку на подоконнике.
— Вот она.
— Ведь как удобно, когда вещь лежит на своём месте. Каждый подошёл, почистил сапоги, положил обратно. Другой подошёл, почистил, положил обратно. Никто времени не теряет.
В отделение милиции вошёл Мишка.
— Вот! — Мишка положил на стол бумагу.
Ефимов сел за стол, прочитал:
— "Я, Михаил Синицын, официально заявляю, что устроил преднамеренную аварию вертолёта путём забивания овощами выхлопной трубы ввиду несознательной ревности и пережитков. При выборе меры наказания прошу учесть моё добровольное признание, а также характеристики".
— Значит, официально заявляешь? — Ефимов пронзительно посмотрел на Мишку.
— Официально, — не сморгнул Мишка.
— А вот лётчик Журавлёв официально заявил, что авария произошла по его вине: не учёл при взлёте направления ветра. Кому верить?
— Ему! — сказал Мишка.
— А почему не тебе?
— Он старше. Ну, я пошёл. Пока!
Мишка заторопился к двери.
— Постой! — велел Ефимов. — Поди-ка сюда…
Мишка приблизился.
— Чего? — беспечно спросил он.
— А зачем ты все это написал?
— Я пошутил. — Мишка чистосердечно улыбнулся. — Неужели ты думаешь, что тыквой можно вертолёт остановить?
— Так вот, шутник, садись. Я беру тебя под стражу.
— За что? — растерялся Мишка.
— За систематическое введение в заблуждение органов общественного порядка!
На железнодорожной платформе вокзала Верхних Ямок дрались голуби.
На седьмом пути стоял состав.
Семья Канарейкиных плюс Чиж плюс Козлов из девятого "Б" с трубой в чехле прошли по перрону и остановились возле пятого вагона.
Канарейкины были принаряжены во все самое лучшее. У Николая на лацкане пиджака висели орден и четыре медали. Танька стояла в длинном белом платье а-ля рюс, с тяжёлыми кружевами. Шёлковые светлые волосы были распущены по плечам и будто дышали от ветра. Она была такая красивая, что Мишка даже не сразу её узнал. Он даже не сразу понял, что та, прежняя, Танька и эта — один и тот же человек.
Мишка, бритый наголо, выглядывал из-за будки «Соки — воды», а сержант Ефимов караулил своего заключённого.
— Ну, пошли! — предложил Ефимов. — Есть охота.
— Погоди… — попросил Мишка. — Пусть состав отойдёт.
— Ладно, — согласился Ефимов. — Тогда я пойду мороженое куплю.
Ефимов видел, как Чиж предъявил билет проводнику. Все вошли в вагон. А потом Канарейкины вышли, а Танька осталась в поезде.
Она стояла возле окна и смотрела на своих. Лялька и Вероника энергично махали руками, а Николай и дед Егор стояли спокойно.
Поезд тронулся. Женщины замахали ещё активнее. Танька заплакала, не переставая, однако, улыбаться.
Мишка почувствовал, как по щеке к носу ползёт предательская слеза. И вдруг… Не может быть… Через несколько вагонов, в конце поезда, как портрет в стеклянной раме, — рожа лётчика!
— Сто-ой! — заорал Мишка и ринулся вослед.
Поезд набирал скорость. Мишка тоже.
— А ну слазь! — кричал Мишка вслед поезду.
Но самым проворным оказался сержант Ефимов. Он поймал Мишку уже в конце платформы, ухватил его за полы пиджака, чем погасил Мишкину скорость. Однако оба они не удержались и покатились в траву с перрона.
Ефимов оказался под Мишкой.
— Так, значит? — спросил он, вылезая из-под Мишки и отряхиваясь. — Побег устроил? А я тебе, дурак, мороженое купил.
Ефимов показал расплющенное мороженое.
Поезд подрагивал на стыках рельсов. За окном плыли поля, леса, красота средней полосы.
И вдруг… В сказках обязательно присутствует «вдруг».
Вдруг лётчик услышал песню. Мелодия текла откудато с середины поезда и, казалось, летела вместе с ним во времени и пространстве.
Лётчик пошёл на звук. Вышел в тамбур. Хотел перебраться в другой вагон, но дверь оказалась запертой. Он дёрнул раз, другой. Ничего не вышло. Стал трясти дверь.
Выглянула проводница и сказала:
— Заперто же…
— А что делать? — спросил лётчик.
— Ничего не делать, — ответила проводница и скрылась в своём купе.
Лётчика не устраивала эта философия: ничего не делать. Он цепко огляделся по сторонам. Опустил окно. И вышел на крышу.
Выпрямился во весь рост. Было упоительно лететь, но не вверх, а вперед. Красота средней полосы неслась теперь ему навстречу вместе с небом, вместе с ветром. И, кажется, весь мир — тебе! Стоит только раскинуть руки!
«Золотоискатель» оказался прав: хорошо быть молодым. Хорошо быть молодым и ни от чего не зависеть: ни от случая, ни от обстоятельств, ни от высоты, ни от смерти.
Лётчик прошёл по крыше своего вагона и перескочил на следующий. Вернеё, на предыдущий. Он переходил с вагона на вагон до тех пор, пока пёсня не оказалась под ногами. Тогда он лёг на крышу, свесив голову, ухватился за раму открытого окна и нырнул в вагон.
В вагоне лётчик удостоверился, что песня течёт из крайнего купе. Он подошёл, заглянул. В купе сидели Татьяна Канарейкина, «золотоискатель» и ещё один, незнакомый, в отечественных джинсах, с трубой на коленях.
Пела Канарейкина. Остальные слушали.
Искусство и вдохновение меняют человека. Это была не прежняя девчонка-подросток, настырная хулиганка, малолетняя преступница. Это была сама Весна. Если бы Весна имела человеческий облик, то у неё были бы такие же синие глаза, такие же жёлтые волосы и то же выражение доверчивого детства.
Танька тоже узнала лётчика, но песни не прекратила. Не существовало такого, что могло заставить Таньку прерваться, когда ей хотелось петь.
Лётчик стоял и слушал, заражаясь и заряжаясь Танькиной песней, потом не выдержал, взял трубу, освободил её от чехла, вскинул к губам. Замер так на короткое мгновение и осторожно включился в песню как второй голос: негромко и вкрадчиво.