Синий пес взял след. Асмоны вылетали из порта в районе угольного штабеля. Вернее, там, где, благодаря умелым действиям докеров, куча угля навалилась на забор и пересыпалась через него. Здесь могла бы пройти и простая нетренированная старушка. Далее трасса лежала через городскую пустыню, называемую пустырем, которая образовалась после похудения порта и прекращения намывания песка для строек. Пустыня начиналась своими барханами у проржавевшего от одиночества трамвая и заканчивалась у здания старой школы. Марш-бросок, и Торн уже вглядывался в ее грязный обшарпанный фасад, похожий на пиджак нищего. Из этой школы приличные родители давно забрали своих развитых детей. Дима Торн был неразвитым и спокойно учился там. В сундуке памяти немногое осталось, слишком часто его кантовали. Но мыслеобразы огромных сортиров хорошо сохранились. И тамошние сценки: пятиклассники умелым броском приклеивают хабарики к потолку. Семиклассники занимаются групповым онанизмом. Десятиклассники, подражая великим мастерам, расписывают стены венерами в разных позах.

В двух окнах на первом этаже проглядывались признаки жизни. Торн отыскал запасной выход. Телескопическим «пальцем» левой квазируки отжал собачку замка, вошел без особых хлопот. Светился кабинет труда, Торн просунул туда взгляд. Старикашка с щуплым тельцем и головой, но, в противовес, с огромными коричневыми ручищами работал напильником с деталью.

– Ну, что скребешься, старенький? – вступил в разговор Торн, распахивая дверь. – Все дедуньки давно напились чаю с конфетами и по койкам, щеки давить.

– А-а-а! – старик со страху запустил напильником в Торна. Тот не без труда отмахнулся квазирукой.

– А вот так не надо. От резких движений может случиться понос. – Торн посерьезнел голосом. – Теперь рассказывай, зачем здесь? Спроста или неспроста?

– Я – учитель труда, – с достоинством отвечал старик. – Никита Евсеевич.

– Так вы хотели убить своего любимого ученика.

Торн подошел ко второй с конца парте. Мазана-перемазана краской, но резьба осталась на века. Никита Евсеевич резко подбежал на полусогнутых и посмотрел туда, куда указывал палец Торна.

– «Николай Сафонов. Всадник без головы. Она ему не нужна», – прочитал резвый старикашка. – Не-е, это твой дружок. А вот ты, братец. Тот самый Дима Торн. Я тебя помню, – дед радостно захихикал. – Грязный такой, мохнатый. Рожа, как из зарослей выглядывает. Руки, как из попы растут. Ненавидел ты рукоделие люто.

– Зато по пению пятерка… Зачем о грустном говорить, отец. Прежде, чем внешность украшать, я хотел внутри себя разобраться. Правда, не помню, с чем. Зато помню, как вы мне мозги фрезеровали, чуть на второй год не оставили.

– Чего ты ноешь, как Пушкин в ссылке, – приструнил его старый учитель. – Если бы просто дебилом был, сидел бы, слюни пуская, в уголке. А то ведь в электросенсы метил. Я показываю что-нибудь на станке, а вы сразу с Сафоновым за моей спиной встаете и бу-бу-бу, все по нервам, по нервам. Сейчас-де выскочит, закоротит, дернет. И взаправду случалось.

– Неужто действовало, Никита Евсеевич?

– Когда подличают от чистого сердца, то действует, – назидательно сказал учитель труда. На парте проглядывались слова: «Сегодня мы были на экскурсии…». Остальное не различить. Торн ласково потер надпись пальцем. И вдруг в кисть словно пружина вошла. Не больно, а умеренно приятно. И фразы, как муравьи побежали:

«Сегодня мы были на экскурсии в музее. Мумия сказала: «Не люблю, когда на меня запросто смотрят. От этого кожа трескается и голова съеживается. Одно меня утешает. После того, как музей запирается и закрывается Большое Око, ко мне на ладье царя Озириса приплывает мой Ба. Ба – это круто. Тем более, он похож на меня, характером, конечно. Вместе с моим Ба я могу гулять. Люди лежат рядами, а я выдергиваю их Ба, как морковки. Я очень добрый, но люблю проучить. Уже в этом мире они станут говорящей грязью, а когда приплывет за ними Веннофре, владыка вечности, ему нечего будет взять с собой…

…Я великий праотец, но замкнут в этих стенах, как в сосуде. Мне, а не директору музея, повинуется тьма призраков. Отчасти-мертвые живут в картинах и амфорах, гобеленах и сундуках. Воины и рифмачи, их лошади и подруги, все они выбрались из колодца бездны сюда. Им скучно, они хотят поиграть. А без времени и плоти по-настоящему не поиграешь. Разве что укусишь одного-другого посетителя в средоточие жизненных соков. Поэтому ждут не дождутся они маленького Ключника, который выведет их из предметов. Тогда они смогут показаться солнцу вновь, и родители не узнают себя в своих детях…».

– Вот такая чепуховина была важнее для тебя сверла и фрезы.

Ученый задумался. Забыть это – все равно, что забыть штаны. Уж не от него ли попали к Крюкоу сведения о праотцах, и Крюкоувскую Нобелевку по прототипам надо делить пополам. Конечно, его долго полоскали и выжимали. Но выходит, ему и перенаправили мембранную ось заодно. Был один корень у него, а стал другой. Тут считай, прошли все три известные стадии атаки на мембрану, и отступить было некуда. Остается теперь вычислять, когда попал в такую незаметную передрягу.

Торн почувствовал, что взгляд Евсеича, упершийся в него, похож на оловянный штырь, и насторожился. Да, он чуть не отключился, а ведь шел по следу. Сейчас больно гладко все склеилось. Счастливое детство, старый учитель, теплая волна воспоминаний, прозрение. И получился из него ведьмак-ведьмакович, осталась только радостная встреча под добрые улыбки окружающих: брат Дима, не узнаешь брата Колю. Индикатор молчит, асмоны кончились, но осталась одна проверка – сделать из любимого учителя удушающий захват.

«Извини, Евсеич, ты сейчас не больше чем канал для психоцентра ведьмака».

Игла вошла старичку под ключицу. Он, слабо кряхтя, опустился на четвереньки, потом распластался на полу. Пять секунд и ничего. Опять извини, Евсеич, ошибочка вышла. Но тут здоровенный ящик из-под станка стал страдать острым беспокойством. Попался, бес! Торн действовал дальше грамотно. С разбега швырнул в ящик «светляка», а очки его умно потемнели сами. Потом Дмитрий Федорович стал вываливать из ящика зажмуривающегося гражданина. Тот зажмуривался, а умелец Торн прихватывал ему клейкой лентой рот, руки и ноги. И одновременно узнавал товарища детских игр – Сафонова. Закончив работу, Торн нажал кнопку вызова и сел передохнуть. Теперь уже торопился за уловом на институтской «скорой» другой умелец – Паша Вельских. Он всегда мчится во избежании перехвата. И правильно. Если вылезет поперек милиция, чугунки или другая станция скорой помощи, то неизвестно, откачают ли ведьмака или даже жертву обстоятельства вроде Евсеича. Лишь когда ведьмак окажется на институтской койке со шприцем в попе вместо хвоста, тогда порядок в строю. Человеку плохо, человеку помогают, и никто придираться не имеет права.

Сафонов уже отрубился. Теперь хоть ботинком по морде его бей, не расскажет, кто был ведьмаком тогда, а кто у него закусоном. Но после лечения он уже совсем другой станет, без излишеств в голове.

– Эй, где ты там? – раскатился голос Вельских.

– Не гдекай, – рыкнул Торн.

Вельских появился, сказал «Ага» и стал ловко, как паук, упаковывать ведьмака.

Торн еле избавился от Вельских, который как клещ прицепился к нему: давай подвезу. Насилу отодрался, наплел, что у него свидание. А отошел за угол и вместо свидания принялся утробой мучатся. Прихватило так, потому что казалось: и сейчас и раньше он с умением и упорством механизма потрошил людей, как злой малец куклы своей сестренки, что-то давил в них живое и вертлявое. Тогда Торн попрыгал, побегал, побил воображаемого противника. Перевел-таки тошноту в рабочую злобу. Потом заметил мужика, прислонившегося к стене дома. Прикинул, что лучше: задраться или извиниться. Пока думал, разглядел, что мужик не прислонился, а застрял в стене и манит его рукой. И тут стена без спросу обнимает, даже наваливается на Торна, а он пытается вырваться из-под ломающей хребет тяжести, тянется, пыжится, а потом лопается, как стакан. Долго звенят осколки, Торн больше не существует для стены и может смело идти домой, покачиваясь от остаточного напряжения.