Будто туча с неба спустилась. Трактористы, потеснившись, уступают дураку место на углу стола.
Митя вдруг вспоминает, что Джон сегодня еще не умывался.
- Иди сюда! - Он берет Джона за воротник, поднимает его из-за стола. Дурак покорно бредет к помойному ведру, стоящему под лавкой в чулане. Скулит от боли, дергает правой рукой - в ладони у него зажата горячая картофелина.- Да оставь ты ее... - Митя силой разжимает грязную, покрасневшую ладонь идиота, отнимает картофелину: опять волдырь вскочит...
Трактористы тоже достали по картофелине, катают их по столу, чтобы скорее остывали, очищают помаленьку от кожуры.
Джон пробует грязным пальцем воду в ведре: ему и теплой-то неохота умываться, и он заранее всхлипывает, наклоняется, выставляет ковшиком смешные чумазые ладони. Митя льет из кувшина воду, а Джон, словно медведь, смурыгает лапами туда-сюда. Лицо его из мучнистого становится розовым, маленький лоб и бычья шея по-прежнему остаются сухими. Сквозь воду, залившую глаза, видит перед собой ситцевую, в цветочках, занавеску, хнычет, припоминая прежнюю беззаботную жизнь, когда его никто не мучил умываньями: баба, баба! Занавеска покачивается сама собой от теплого воздуха, как живая...
- Никак он не может ее забыть, - вздыхает Профессор, подливая себе в кружечку самогонки из дядь Игнатовой бутылки. - Она только для него и жила, сердешная. Для внука старалась, так сказать, и в объективном, и в иррациональном смыслах.
Последняя фраза Профессора прозвучала невнятно, однако все, в том числе и отец, невольно вздохнули. Митя пытается хотя бы разок мазнуть дурака по физиономии куском хозяйственного мыла, но тот мотает головой, скулит - боится мыла пуще огня. Кое-как умытый, с взъерошенными мокрыми волосами, он бурчит толстыми губами, спешит к чугуну с картошкой.
Митя подает ему чистое серое полотенце, неглаженое. Сам стирал дешевым порошком в тазике, без отбеливателя. Джон комкает полотенце, торопливо возит им по лицу.
Дядя Игнат забирает у Профессора порожнюю кружечку, наливает "свойской", выпивает, закусывает огурцом, хвалит Митин посол.
- Я ведь тоже одинокий совсем старик! - вздыхает он. - И ни хрена у меня в доме нет, акромя самогонного аппарата.
Все смотрят, как Джон торопливо поедает картошку, забывая очищать ее от кожуры. Обжигается, стонет, отхряпывает зубастым ртом от огурца. Такая еда кому угодно понравится!
- Исделать бы нашего Джонку царем! - мечтательно восклицает дядя Игнат. Щеки его болезненно краснеются. - Сидит себе, детинушка, на печке, посиживает, вдруг - бац! - и он уже в царях!
- Без всяких демвыборов? - округлил глаза Профессор. - Нелегитимно, дед, и просто глупо. Твое сказочное сознание насквозь ошибочно. Царем быть нелегко. С трансценденцией ни один царь не совладает. Подчиниться объективности может лишь полный идиот...
- Скоро перебьют хребет этим вашим дурацким неумирающим сказкам!.. - Отец говорит озлобленно и невпопад. - В сказках одно, а в жизни другое. За мешок украденного зерна по-прежнему сидит в тюрьмах половина крестьянской России...
- Царь не должен быть очень умным человеком, чтобы не вникать в разные жульничества, - рассуждает дядя Игнат, разрезая остывшую картофелину тупым ножом. Тонкая кожура липнет к тусклому лезвию. - От умного начальника может вред произойти, потому что в жизни все наоборот происходит. Зато у царя должен быть нюх на хороших советчиков.
Митя взглянул на Джона, набившего рот картошкой, отчего щеки дурака раздулись шарами в обе стороны, - разве такой поумнеет? Царь не может вылупиться из дурака, как цыпленок из яйца.
- У царя не должно быть никаких особенных заскоков, - объясняет Профессор, поправляя тонкими, со следами мазута, пальцами свой редкий белесый чуб, свесившийся набок, как у пионера. - Опаснее всего, братцы мои, царь верующий!..
Деревенский мыслитель вновь задумался, смахнул с подбородка налипшую былинку укропа.
- Бог, вера... где они? - недоуменно проворчал дядя Игнат. Голос его, вырвавшись наружу, норовит вновь схорониться в складки морщинистого лица. Старухи наши зовут меня "безбожником", а сами молятся, как глупые, без всякого понятия... Бог, ребята, - это бедность. Вот перед нами Джон - беднейший человек. А что такое бедность, как не чепуха? Она есть главная невидимость для всего прочего света...
Выслушав старика, Профессор иронически усмехнулся, машинально пригладил свой хилый чуб.
- Ты, дед, ведешь речь о бедности как о некой надчеловеческой субстанции. А перед нами, - он ткнул очищенной от кожуры картофелиной в сторону Джона, перед нами бедность вполне конкретная: ленивая и глупая, жрущая от пуза дешевый харч, целыми сутками спящая на теплой печке. Если рассуждать теологически, то нашему Джону все мировое бытие - хрен по деревне!
Митин отец как-то усмешливо и в то же время с укором взглянул на Профессора: опять развел антимонию!
- ...Воображение царственно! - продолжал с упоением Профессор, стараясь прижать грязным толстым ногтем скользкое, в желтой пленке семечко огурца. Хотя и толку от него, от воображения, в реальных условиях очень мало, оно лишь отравляет сферу подсознания.
- Рассуждаешь ты умственно, запутанно, а сам не прочь подтырить комбикорму из колхоза! - подначил философа дядя Игнат.
- Ты, дед, не смешивай чистое мышление с грубой жизнью... - Профессор вяло взмахнул ладонью, огорчаясь очередным "непониманием масс". - Если бы не окружающий меня материализм, я несомненно был бы счастливым человеком!
На Джона в прошлом году действительно надели царскую корону. Не всамделишную, а картонную, обклеенную золотистой фольгой. Был в райцентре праздник - проводы русской зимы. Джон бродил в толпе, собирал конфетные фантики. Подъехала на площадь "печка" - грузовик, обитый картоном, с дымящей металлической трубой. А Емели нет, сбежал куда-то. Где дурак? Да вот же он!.. Пьяные парни подхватили Джона, затолкали на "печку" взамен сбежавшего артиста. Получите!..
Ведущему делать нечего, толпа гомонит, улюлюкает. Он как раз бутылку водки открыл, налил Джону стакан: "Скажи, что пьешь за свободную Россию!"
"За сябодную Лясию!" Идиот осушил стакан, и его из жалости взяла в автобус колхозная делегация, чтобы не замерз на обратном пути в Тужиловку.
