Дядя Игнат, притепетывая по земляному полу большими серыми валенками, взметал полами облезшей шубы пыль со старинных икон. Испуганный паучок убегал в темноту своего уголка, карабкаясь, как альпинист, по закопченной цепочке лампады.
А вот и Митин отец, выкатив глаза и как-то неестественно напрягшись, встал с табурета, упавшего с полумерзлым звуком. Митя вздрогнул: каким-то мертвым показался ему звук падения предмета. Ему и самому было странно, что в разгар балалаечной игры, перекрываемой горловым, с придыханием, очередным куплетом Феклиной новой частушки, он слышит одновременно и прочие звуки: потрескивание в печке прогорающих поленьев, позвякивание сломанного будильника на этажерке.
- Эх-ха! - выдохнул из себя отец. Какая-то горечь прозвучала в этом восклицании и в то же время бесшабашность. У него и вприсядку получается. Но движения какие-то чуднбые, словно вымученные, даже какие-то никчемные. Смотришь на такого танцора - и нерадостно становится на душе. Будто не человек пляшет, но замаскированный робот из американского фильма ужасов.
Даже Профессор, продолжая тренькать на балалайке, не вытерпел и ринулся в круг, приволакивая длинные ноги. Лицо его, и всегда-то имеющее слегка блаженный вид, совсем расплылось и стало масляным, в зрачках будто веселые кожуринки завертелись.
Митя, притиснутый пляшущим народом к теплой шероховатой печке, удивлялся тому, что вся эта разгомонившаяся компания помещается в такой тесной избе. Да когда же они все по домам разойдутся-то? От жары, копоти, дыма и всяческих перегаров голова у него закружилась, и он словно бы наяву увидел призраки прошлого, настоящего и будущего, населяющие эту вековечную избушку... Сам того не замечая, Митя притопывал ногами, шевелил руками. В ладонях у него были миска с ложкой - собирался подложить Джону добавки, но дурак ринулся в пляс и забыл о сладкой каше. Митя не догадывался, что на лице его плавает загадочная улыбка, возникшая помимо его воли. Такую улыбку здешний край всегда прилепит своему человеку в неожиданный момент. Зато Митя почувствовал ее, вот эту самую жизнь, из которой ему уже никогда не вырваться, даже если он станет великим ученым или путешественником; потому что вот это всегда с ним - до гроба и дальше гроба. Ведь даже в газетах пишут о загробной жизни, в которой человек осознает себя причастным той или иной стихии... Митя закрывает лицо ладонями, алюминиевая миска почти бесшумно падает на пол. Он, Митя, будет, будет осознавать себя. Даже если он останется жить здесь, он станет совсем другим!
ЗАЧЕМ ОНА ПРИШЛА?
Митя изумлен: так неожиданно мать возникла посреди комнаты, словно вышла, появилась, как призрак, из толпы танцующих. Мать! Митя не может оторвать от нее взгляда. На ней забавная, будто из ее пионерского детства, пушистая шапочка с помпоном. И дубленка с опушкой, гамаши с начесом на ногах, отчего они кажутся лохматыми и богатырскими, как у колхозной лошади, грозы быков по кличке Сестра. Обута мать в белые праздничные валенки - красивые, хоть и залежалые, из тонкого, ручной валки, войлока. В старину в таких валенках, наверное, щеголяли девушки из зажиточных крестьянских семей... Вошла в комнату и остановилась, будто ударилась с ходу о стену жаркого воздуха, насыщенного разнообразными запахами.
- Опять сборище? - Она пытается вложить весь свой гнев в одну короткую фразу. Выхватила из рук оторопевшего Профессора балалайку, размахнулась ею, собираясь разбить инструмент об угол печки, но передумала: отшвырнула ее брезгливо на топчан, застеленный разным тряпьем. Балалайка тихо и благодарно гуркнула.
Все отвернулись, разбрелись по углам, присели. Трактористы натягивали телогрейки. Профессор заталкивал в карман недопитую бутылку самогона. Один лишь идиот остановился посреди комнаты в позе истукана и таращился на женщину округлившимися, распаленными пляской глазами.
- Убью, гадина! - Мать ткнула Джону в лицо большим розовым кулаком, но не ударила. Идиот попятился, брякнулся задом на топчан. Послышалось болезненное хрумканье. Джон чуточку привстал, не переставая глазеть на Митину мать, а под его увесистым задом продолжали потрескивать балалаечные ребрышки.
- Да слезь ты!.. - Митя сдернул дурака за шиворот в сторону, схватил поскорее балалайку. Кажется, и на сей раз уцелела. Открыл сундук, положил ее поскорее под тряпку, закрыл крышку на ключ, спрятав его на прежнее место.
Первой с лавки неуклюже поднялась Фекла, перекрестилась пьяной рукой на криво висящие иконы. По лампадке, облепленной клочками паутины, деловито ползал паучок, ремонтирующий свое сложное хозяйство.
Старая самогонщица ковыляет к выходу, поправляя седые волосы, выбившиеся из-под пестрого праздничного платка. Ее слегка пошатывает...
Следом семенит Батрак. В руках у него красная папочка, старательно зажатая тонкими, как у старинного чиновника, руками-лапками. Он затравленно и в то же время озлобленно косится на непрошеную гостью - в "расстрельном" списке она стоит на одном из первых мест...
Профессор помогает подняться с лавки обессилевшему дяде Игнату. Совсем плохой стал старик, хотя и бормочет себе под нос о собственной незаменимости: "Вы все ко мне еще обратитеся..."
Последним из хаты выходит отец. Возле порога он останавливается, поворачивает голову, пристально смотрит на свою жену, словно сто лет ее не видел. Взгляд его полон злобной насмешливости и еще чего-то такого, чему нет названия. У матери от такого взгляда сжимаются кулаки. Румяное с мороза лицо ее идет бледно-синими пятнами. Красота женщины наполняется вдруг каким-то зловещим оттенком...
Все ушли. Мать машинально присаживается на лавку. Яркие, подкрашенные сухой помадой губы искажаются непонятной гримасой. Закрывшись ладонями, она начинает то ли выть, то ли хохотать на всю комнату.
Джон, как пес, подняв к низкому потолку лохматую голову, подвывает в лад женщине. Точно так же он только что притявкивал частушкам Феклы. Взгляд идиота рассеянный и обнимающий, словно у старой жабы на солнцепеке. И так же раскрылась алая с серым оттенком ротовая полость.
В жарком зеве печки стрельнул, рассыпая искры, прогоревший пенек, похожий на древнее чудовище, подмигивающее алым рассыпчатым глазом.
