Он инстинктивно произнес ее имя на французский лад, она открыла глаза и на мгновение застыла. И вот ее глаза вновь закрылись, и она начала двигаться в новом ритме, столь согласованном с ним, таком мощном и таком сладостном, что он почти потерял контроль над собой.

Внезапно у нее начался оргазм, она выгнулась под ним. Эдуард почувствовал, что его обычный контроль и опытность, приобретенные за годы бессмысленных занятий любовью, улетучиваются, покидают его, и с облегчением ощутил свободу. В его мозгу пылала жаркая темная звезда, источник света, до которого надо было добраться. Элен назвала его по имени в тот момент, когда он достиг ее, и он почувствовал, как тело его содрогается в неистовости освобождения.

Потом оба лежали неподвижно и молча. Когда мысли его несколько успокоились и он оторвался от ее тела, то ощутил некоторый страх. Он стал напряженно ожидать возвращения ненависти к себе, той обратной волны омерзения, которая всегда следовала за желанием. Но этого не случилось, он чувствовал только великий покой, а затем напряжение оставило его тело и перестало существовать.

Первой заговорила Элен. Она взяла его за руку и сжала. Голос ее все еще звучал надломленно.

– Эдуард. Ты развеял прошлое…

Он расслышал изумление в ее голосе и поскольку сам испытывал те же чувства, то улыбнулся с неподдельным восторгом.

– Прошлое, да, – сказал он. И они уснули вместе.

На следующий день, уже довольно поздно, он вспомнил вдруг о подарке из «Гермеса». Аккуратно завернутый, обвязанный фирменной ленточкой «Гермеса», подарок все еще лежал у него в кабинете, позабытый со вчерашнего вечера. Эдуард сходил за ним и принес ей. Элен сидела в постели, прислонясь к кружевным подушкам. Он бережно положил сверток ей в руки.

– Это подарок. Для тебя. Я собирался вручить его вчера, но…

– Подарок? Для меня? – На мгновение она стала трогательно юной, как девочка на Рождество, потом опустила глаза, и он заметил на ее лице некое сомнение и тревогу.

Она взглянула на коробку, боясь открыть ее. Ей словно послышался голос Неда Калверта, медленные, по-южному растянутые слова соблазнителя. «Голубка моя… Ты же знаешь, как я люблю делать подарки моей девочке…»

Она подняла голову и увидела лицо Эдуарда. Оно выражало такую нежность и такое волнение, хотя и прячущееся под напускным безразличием, что она тут же устыдилась своего воспоминания, устыдилась того, что связала эти два события и этих двух мужчин. Образ Неда Калверта развеялся, она улыбнулась, и тут же новые образы проступили, пульсируя в ее теле, сквозь долгую ночь и долгое утро, и тогда она с нетерпением потянула за ленточку и вскрыла коробку.

Пара перчаток – тех самых. Сердце подскочило от радости, что он запомнил. Бриллиантовое кольцо немыслимой красоты. Она зачарованно вгляделась в бело-голубой огонь камня, потом неуверенно посмотрела на Эдуарда.

Эдуард подошел к постели. Он сел рядом с Элен и взял ее руки в свои.

– Когда я еще был мальчиком… – Он сказал это так смущенно, словно затвердил в уме свою речь, но, когда ее надо было произнести, слова стали ускользать из памяти. – Когда я был мальчиком – лет пятнадцати-шестнадцати, моложе, чем ты сейчас, – я влюбился в женщину, которая была много старше меня. Это было во время войны. Я жил в Лондоне, и она была предметом моего первого романа, если угодно, моей первой любовницей. Нас познакомил мой брат… – Он ненадолго замолчал. – Наверно, это было страстное увлечение, так думал тогда и мой брат… но я никогда не мог так относиться к этому, даже теперь не могу. Для меня это было подлинностью, я был очень молод и полностью захвачен этим, а через некоторое время – немногим больше года – это кончилось. Ее звали Селестиной.

Он замолчал; Элен молча наблюдала за ним.

– Она была доброй женщиной, теперь я это понимаю. Она всегда была со мной терпеливой и благородной. То, что она мне говорила, я буду помнить всегда, но особенно одно… – Он умолк в нерешительности. – По части слов я был тогда не слишком осмотрителен – по молодости и неопытности. И все время произносил самые пылкие декларации – понимаешь, я убедил себя, что у нас есть будущее. И каждый раз она останавливала меня. Она говорила, что я не должен бездумно расточать слова, что однажды я встречу женщину, которую полюблю, и эти слова мне надо хранить для нее. Беззаботное расточительство обесценивает слова, они становятся расхожей монетой… Я сердился, когда она это говорила. Но потом понял ее правоту. С тех пор, что бы я ни делал и где бы я ни был, я не солгал ни одной женщине. Не изображал чувств, которых не было. – Он нетерпеливо дернул плечом. – Я понимаю, что это не такое уж большое достижение.

Тут он замолчал. Элен спокойно смотрела на него.

– Почему ты мне это рассказываешь?

– Потому что до тебя дойдут слухи обо мне, если еще не дошли. И я хочу, чтобы ты знала правду. Понимаешь, я делал женщинам подарки, бывали времена, когда я был этим знаменит. Драгоценности моей фирмы – рубины, жемчуга, сама можешь все это представить. А когда связь кончалась…

Он говорил небрежно, почти нетерпеливо, и Элен почувствовала, что ее сердце сковывает ледяная тоска.

– Когда связь кончалась… – Она взглянула на кольцо. – А, понимаю.

– Нет, не понимаешь. – Он наклонился и еще крепче сжал ее руку. – До сих пор я еще ни разу не дарил никому бриллиантов. Никогда. Эти камни я считаю самыми прекрасными, их больше всего любил мой отец. Я придерживал их при себе, как придерживал слова, хотел иметь нечто безупречное, то, что я могу отдать от искреннего сердца, с любовью. Когда наступит время.

Воцарилось молчание. Он говорил спокойно, но Элен видела по его лицу, что в нем происходит борьба. Она перевела взгляд на кольцо и снова посмотрела ему в глаза. У нее слегка кружилась голова от внезапной, нерассуждающей радости, душа ликовала. На мгновение она снова очутилась перед церковкой, услышала детский крик, увидела цветной всполох в воздухе, а потом его лицо. Вот, стало быть, как видят будущее?

– Я знала, – сказала она.

– Я тоже знал.

Он сжал ее руку, затем отпустил. Элен осторожно сняла кольцо с гермесовских перчаток. Надела его на палец – оно было холодным, твердым, ярким. Она подняла руку, и бриллиант ослепительно вспыхнул.

Позже Эдуард сказал ей:

– Ты должна остаться. Должна. Давай съездим за твоими вещами.

– У меня один чемодан, – улыбнулась Элен, – и все. Один чемодан. Единственное мое имущество в этом мире.

– Тогда давай съездим за ним. Поедем вместе.

– Нет, – она покачала головой. – Это не займет много времени. Я должна сделать это сама.

Эдуард принялся было возражать, но уступил, поскольку не смог ее переубедить.

Она взяла такси до Парижа, вышла на Правом Берегу, перешла Сену и бежала бегом до дома, где снимала квартиру. К ее облегчению, ей никто не встретился, даже старая ведьма консьержка отсутствовала на своем обычном месте у дверей.

Элен взбежала по лестнице и опрометью кинулась в каморку, где раньше ночевала. Секунда потребовалась ей на то, чтобы найти чемодан, еще одна – открыть его и забросить туда те несколько платьев, которые она привезла с собой.

Она собралась закрыть его и остановилась. Откинувшись назад, стоя на коленях, она отложила в сторону мятую юбку и кофточку и посмотрела на связку бумаг и фотографий; посмотрела на Оранджберг, свою мать, свое прошлое.

Она смотрела молча, ощущая разлом времени. Оранджберг, Билли, мать, Нед Калверт, Касси Уайет, Присцилла-Энн, она вспомнила, как лежала ночью в узкой постели, и тонкие занавески хлопали от свежего ветерка, и с реки плыл запах ила. Все это казалось нереальным, далеким, как кадры из когда-то виденного фильма. Три дня затмили шестнадцать лет. Вина и отчаяние заполнили душу. Она взяла одну из фотографий Вайолет и крепко прижала к груди. Закрыла глаза – и прошлое замелькало перед ней, как клочок бумаги, уносимый речным течением. Ее мать и мать Билли, обвиняющая ее в смерти Билли. Она увидела, как миссис Тэннер наклоняется над сыном и застегивает рубашку на его груди, как растопыривает пальцы, и начинается дождь.