Нас привели в огромную спальню на четвертом этаже училищного корпуса, где стояли в несколько рядов кровати, аккуратно заправленные шерстяными одеялами. Окна нашей спальни во многих местах были забиты фанерой, зато в ней было чисто и уютно. На многие месяцы это помещение стало основным местом жизни, досуга и отдыха нашей младшей роты, так называемого младшего подготовительного класса пятидесяти пяти мальчишек семи-десяти лет.

Необычность обстановки и нашего положения в этой, совсем новой для всех нас жизни конечно же в первые месяцы угнетала нас. Были и уныние, и слезы, и тоска по маме и оставшимся дома младшим сестренкам и братишкам.

Вот как вспоминает первые месяцы нашего суворовского бытия "молодой, коренастый офицер" (!?) - наш любимый ротный Иван Иванович Чичигин в книге Ивана Дмитриевича Василенко "Суворовцы":

"В сущности, они в училище, так сказать, сверх плана. Приемный возраст 10 лет. Но война. Многие дети погибших (222 из 507 мальчишек были круглыми сиротами) оказались в тяжелом положении. Пришлось открыть два подготовительных отделения. Среди принятых были даже семилетки (как впоследствии оказалось, среди нас были даже шестилетки). Потребовалось 3 - 4 месяца прежде, чем малыши научились заправлять гимнастерки, зашнуровывать ботинки, затягивать ремни. Добудиться их было действительно невозможно. Только немногие поднимались сразу, остальные, услышав трубу, еще крепче закутывались в одеяло и их трудно было развернуть..."

Все верно в воспоминаниях Ивана Ивановича. Могу от семи-десятилетних его питомцев добавить лишь свое изумление: сколько мы, малыши младших классов, доставили хлопот нашим первым офицерам-воспитателям!

Люди собрали сюда из порушенного войною громадного края нас, познавших и муки голода, и холод. Что мы, дети военного времени, ели в ту пору?

В страшную зиму январско-мартовских боев 1943 года, когда Красная Армия освобождала наш маленький городишко Каменск, стоящий на берегу реки Донец, я лежал в бреду и беспамятстве от крупозного воспаления легких. Лишь горькие слезы мамы, холодные компрессы на моем горевшем огнем лбу, да отчаянные молитвы, с которыми она в голос обращалась к Господу Богу, очевидно спасли угасающий во мне огонек жизни. А когда кризис миновал и я очнулся, пришло чувство голода. Мне очень хотелось есть. Чтобы чем-то накормить меня, мама оставляла меня одного, а сама исчезала. Она возвращалась ко мне, слабому, голодному, сжавшемуся под ворохом тряпья от страха за нее и себя, возвращалась из грохочущей взрывами снарядов и воем бомб жизни и приносила еду. Однажды она принесла большой, мерзлый, дурно пахнущий кусок конины, из которого сварила суп.

Весь 1943 год, вплоть до поступления в Новочеркасское Суворовское военное училище, мне постоянно хотелось есть. Из того голодного, страшного периода моего детства, помнится, самым большим для меня лакомством, как и для всей детворы нашего края, был кусок макухи - подсолнечного жмыха, который изредка где-нибудь добывала моя мама.

Неудивительно, что в первые дни и даже месяцы нашей суворовской жизни мы никак не могли наесться, хотя нас и отменно кормили. Как голодные галчата, набрасывались мы на еду, доотвала набивали свои желудки, припрятывая оставшийся от еды хлеб в свои карманы, чтобы съесть его в часы занятий или на досуге.

Детский организм, привыкший в течение долгого времени к голодному рациону, очевидно, не справлялся с таким обилием пищи, и многие из нас заболевали, поносили. Не хватало терпежа добежать до общей уборной во дворе. Особенно туго приходилось таким несчастным в слякотные и холодные ночи конца 1943-го и начала 1944 года, когда нужно было сонному надеть ботинки на босу ногу, свою шинелишку и галопом, под бурчание в животе бежать во двор, Куда проще было забежать в теплую шинельную рядом с нашей спальней и "поставить там мину". И смех, и грех!

Очень многие из нас - будущие генералы и полковники, моряки и доктора наук - по ночам "удили рыбу". В особенно холодные ночи в помещении спальни была бодрящая температура, и нас укладывали спать по нескольку человек на сдвинутые койки, укрывая поверх одеял нашими шинелями, а то и матрасами. Встать ночью по малой нужде и сбегать в умывальную комнату, где стояла поставленная на ночь параша, было для нас, хилых и сонных, намаявшихся за весь долгий день, великим мучением! И поэтому дежурный офицер-воспитатель всю ночь должен был будить нас и неумолимо заставлять сбегать в умывальную комнату, многих брал на руки и сам туда относил.

В нашей огромной спальне, благодаря заботам офицеров-воспитателей, старшин и нашим, пока еще неумелым, стараниям были порядок и чистота.

Через 2 - 3 месяца ни уныния, ни рева не было. К тому же с первых минут нашей новой жизни мы попали в молодые, сильные руки наших пяти воспитателей трех офицеров и двух старшин. Эти парни, фронтовики, прошедшие огонь и шквал боев, знавшие почем фунт лиха, теперь денно и нощно не спускали глаз своих с нас, малышей. Убежден, что никто так не любит детишек, кроме, разумеется, женщины-матери, как люди, пришедшие с фронта.

Первыми нашими воспитателями были офицеры-фронтовики, имевшие довоенный педагогический опыт. Это были в большинстве своем люди, искалеченные войной, контуженные или тяжелораненые, здоровье которых не позволяло отправить их снова на фронт. Два офицера-воспитателя, старший лейтенант Гаврилов и старший лейтенант Маняк, и командир роты капитан Чичигин были и нашими наставниками, и нашими папами-мамами, и няньками одновременно. О них я всегда вспоминаю с огромной любовью и восхищением.

Старший лейтенант Гаврилов, награжденный медалью "За отвагу", очень любил нас, мальчишек. У этого человека всегда находилось время поговорить с нами, почитать сказку, а чаще всего рассказать нам о героизме наших бойцов на фронте. Ведь мы были детьми войны и чутко прислушивались к сводкам Совинформбюро, к каждой весточке с фронта. Гаврилов учил нас всему: пришивать подворотнички, стирать носовые платки и пользоваться ими. Многие из нас не умели пользоваться даже туалетной бумагой, и наши строгие воспитатели и их помощники старшины внушительно, но не жестоко, отчитывали каждого, у кого на кальсонах появлялись "лисички". Гаврилов ненавязчиво, спокойно объяснял, показывал, терпение и такт этого замечательного человека были неиссякаемы. Пробыл он у нас три самых трудных месяца и все рвался на фронт, чтобы отомстить за погибшую жену и двоих маленьких сыновей. Все эти месяцы Гаврилов бомбардировал начальство рапортами, добился своего и ушел на фронт, где пал смертью героя, оставив в наших душах память о нем да детскую любовь.

Точно таким же был мой командир взвода старший лейтенант Маняк. Смуглый лицом, стройный и красивый, как кубанский казак, строгий и в то же время нежный. Как мы любили этого человека, как льнули к нему! Сколько фотографий в старых альбомах хранятся у детей и внуков бывших суворовцев нашего младшего подготовительного класса, где в суворовской форме сидят, прильнув к молодому офицеру, мои друзья и товарищи! В конце зимы 1944 года Маняк подошел ко мне и сказал: "Коля, одевайся и пойдем со мной в город. Твоя мама просила, чтобы ты сфотографировался и выслал ей фотографию". Так появился в моей семье и у моих многочисленных родственников мой первый суворовский снимок, где я, пухлый, щекастый суворовец, прижался к плечу нашего Маняка.

Многие из нас подходили к нему и стеснительно обращались строго по уставу: "Товарищ старший лейтенант, разрешите мне называть Вас папой!" Леонид Абрамович (так звали нашего Маняка), хлопая длиннющими ресницами, прикрывавшими красные от недосыпания глаза, совсем не по уставному отвечал очередному мальцу: "Ну что ж, сынок, разрешаю!".

Однажды очередной "сынок", Витя Федотов, спросил нашего взводного: "Папа, старший лейтенант Маняк, а почему у Вас всегда красные глаза?" Маняк рассмеялся и ответил: "Та цэ ж я вас, сынков, по ночам караулю!".

И это было правдой, в чем я самолично убедился.

Мы знали, что наши офицеры и старшины сутками проводят время вместе с нами и возятся весь день, обучая и приводя нас в божеский вид. Как же должны были уставать наши молодые воспитатели за целые сутки напряженного труда, полного огромной ответственности и забот за жизнь ребятишек!