К урокам Бориса Васильевича мы тщательно готовились. Ждали мы его и с тревогой и с нетерпением, ибо каждый его урок был захватывающе интересным, как откровение. К тому же его уроки были настоящим экзаменом не только знания его предмета, но и нас, его учеников, нашего "Я", нашей памяти, эрудиции. Он не терпел верхоглядства, уважал смелость мысли, неординарность суждений. С ним можно было поспорить, поразмышлять, "А что, если бы...?" Можно было вызубрить весь раздел и получить "кол", а можно только за одну дату (не из учебника, конечно, а вычитанную из другого источника), за какой-нибудь, на первый взгляд маленький, но очень значительный факт в истории, особенно, если этот факт решал судьбу войны и мира, судьбу народа, да еще был подкреплен четким, логичным выводом, то высший балл. И при этом Изюмский, довольный, потирал руки, серые глаза его из-под стекол пенсне блестели, он улыбался.
Не буду врать, что я был любимым учеником Бориса Васильевича, это было бы кощунством к памяти любимого учителя. Я так и не знаю, были ли у него любимые ученики, мне кажется, что все мы были у него на равных правах. У нас были круглые отличники, хорошо и даже отлично знавшие его предмет, но и отличникам он безжалостно ставил колы. Именно с отличников он больше всего требовал, спрашивая дотошно, как бы сомневаясь в их знаниях. К интересным людям он питал слабость. С ними он разговаривал по-другому, интонация его голоса менялась от резкого металлического тембра до теплых, уважительных тонов. Не знаю чем, но мне кажется, что я ему чем-то нравился. На уроках он иногда даже спрашивал: "А как вы думаете, суворовец Теренченко? Может быть, что-то добавите?" Наверное мой все возрастающий интерес и любовь к истории ему импонировали.
И я, конечно же, старался изо всех сил! Читал по той или иной теме все, что можно было прочитать в нашей библиотеке, все, что рекомендовал нам Борис Васильевич (а рекомендовал он нам очень многое!), и старался не зубрить, а внимательно читать текст учебника, любой книги или труда по истории, выискивая в- тексте самое главное, докапываясь до основного. И уж "бил" его на уроках точно, в яблочко, за что получал свои трудовые "5". Случались и у меня промашки. Иногда неправильно поняв тот или иной раздел, событие из прочитанной книги или мудреного исторического труда, я поднимал руку, но встав, порол такую ерунду, что наш Боря кривился, как от зубной боли, прерывал меня и, чеканя каждое слово, внушал: "Нельзя так поспешно толковать этот факт, сядьте, возьмите книгу, откуда вы черпали свои скоропалительные выводы, прочитайте еще раз! И хорошенько подумайте, пораскиньте мозгами!". Но почему-то кола не ставил (очевидно, щадил мое самолюбие), а ставил маленькую точку против моей фамилии. А это значило, что я у него "на крючке", что я его должник, он не забудет этого и непременно спросит.
И не таким уж "кровожадным" был наш Боря, как мы его поначалу представляли. Против многих наших фамилий в журнале стояли только ему понятные значки, многие из нас были его "должниками". И все же Борис Васильевич вкатил мне единицу. В свой самый последний урок в нашем училище, в своем последнем классе и мне, не самому худшему его ученику! Мы уже учились в шестом классе. Я заболел малярией, страшной и противной болезнью. День тебя трясет, зуб на зуб не попадает, температура поднимается до 39 - 40 градусов, сутки в изнеможении "отдыхаешь", а потом все повторяется. Так я провалялся в госпитале дней двадцать и вышел оттуда похудевший (наверное, потерял до десяти килограммов), желтый от принятия хинина. Пока оформляли выписку, пока то да се, пришел я во взвод уже вечером на самоподготовку. Узнав от ребят расписание занятий на завтрашний день, сделал самые необходимые уроки. По истории, которую должен был проводить Изюмский, были заданы большие цитаты из трудов Сталина о войнах справедливых и несправедливых, захватнических и освободительных и т. д. Бегло прочитал цитаты и этим ограничился, не стал учить их наизусть, как было задано. Не помню, может быть я неправильно понял задание и думал, что их нужно было просто знать. А скорее всего понадеялся на русское "авось!" - авось Боря не вызовет. К тому же сказались слабость и усталость после перенесенной болезни.
На следующий день Борис Васильевич сообщил нам, что проводит у нас свое последнее занятие и что уходит с преподавательской работы и будет заниматься другим делом. Мы молча слушали его, уже зная, что за дело у него в будущем и чем он будет заниматься на гражданке.
В училище давно ходили слухи: Изюмский пишет книгу о жизни нашего училища. Мы ждали его книгу с интересом. Что напишет наш Боря про нас? Какими мы будем в его книге? Кто будет главным героем, кого он выберет за образец, за эталон? Все это нас очень интересовало.
- Прежде, чем начать тему своего последнего урока, - продолжал свою речь Борис Васильевич, - я хочу проверить, как вы выполнили предыдущее задание. Кто хочет мне ответить о войнах? Есть желающие? Нет! Тогда я сам вызову к доске последнего ученика на моем педагогическим поприще.
В классе тишина, все ожидали, кого же Боря удостоит своим вниманием, кому поставит последнюю оценку?
С противным холодком в груди, в смятении я подумал: "Наверное меня. Какой ужас! Я же не знаю этих проклятых цитат! Какой позор, какой стыд, сейчас влепит мне последнему кол!" И мои ожидания оправдались. Изюмский между тем продолжал: "К доске пойдет ..." - долгая пауза. Чем она была заполнена? Может быть, в этот момент перед учителем прошли те несколько лет, когда он учил нас своему предмету, учил нас внимательно рассматривать время, спрессованное в истории нашего Отечества, мира, сквозь призму современности. А может быть, он вспомнил, как несколько лет назад, вот здесь же в этом классе, перед ним стоял пацан и, захлебываясь словами, торопился рассказать о мальчике из каменного века ...
- ... Пойдет суворовец Теренченко! - со значением, отчеканивая фамилию, произнес Изюмский.
Я едва встал на ставшие вдруг ватными ноги и тихо произнес: "Товарищ майор, я только что из госпиталя и этих цитат наизусть не знаю". И в ответ услышал гневное: "Ваша болезнь не дает вам права не учить заданного урока! Ставлю вам единицу, садитесь!" Мешком плюхнувшись на стул, я закрыл лицо руками. Уже ничего не слышал, ни о чем не думал, словно окаменел в своем отчаянии. "Надо же мне, как самому последнему, ... кол! Какая вопиющая несправедливость!". Не слышал, о чем говорил Борис Васильевич, не слышал, как прозвенел электрический звонок на перемену, как все вышли из класса. Очнулся от прикосновения чьей-то руки к моему плечу и поднял голову. Передо мной стоял наш Боря и с едва заметной улыбкой смотрел на меня. Потом произнес: "Ничего, Коля, не огорчайся, я не мог поступить иначе. Верю, что историю ты всю жизнь будешь любить и будешь знать ее хорошо!" Это были последние слова, которые я услышал от него и запомнил на всю жизнь.
Суровое, но справедливое наказание и в то же время - благословение на многолетний, пожизненный штурм знаний
У Изюмского было много классов, где он преподавал. Он был нарасхват. Он вел и большую общественную работу. На нем был наш прекрасный кабинет истории. Он вел исторические кружки в разных классах. К тому же он, не афишируя, писал повесть, названную "Алые погоны", которая впоследствии стала хорошо известной советскому читателю.
Мы едва упросили его создать и у нас исторический кружок, и он согласился. Этот кружок был филиалом кружка старшего класса. Это был задиристый филиал, знающий себе цену, старавшийся не ударить лицом в грязь перед старшими ребятами. В первый день посещения этого кружка "старики" глядели на нас свысока и со снисхождением. Но когда мы, поощряемые Борей, утерли нос своим коллективным рефератом "старикам", те стали смотреть на нас с уважением. А потом были мы с ними на равных.
Как мы готовились к проводившемуся Борисом Васильевичем раз в месяц заседанию нашего кружка! Академик Греков, знаменитые Ключевский и Соловьев, историк-революционер Покровский, Ленин, Сталин. Весь рекомендованный нам Борисом Васильевичем материал (а был он очень большим, не меньшим, чем дается студентам исторических факультетов, Боря не делал скидки на наш юный возраст, он нам так и говорил: "Хотите знать больше, изучайте, вникайте в материал, как студенты!") нужно было перелопатить, взять самое главное, ибо на выступление отводилось не более пятнадцати-двадцати минут. И мы залезали в такие дебри исторических наук, что без помощи опытного, знающего педагога вылезти из них не могли и бежали за помощью к нашему Боре. Мы коллективно работали, спорили до хрипоты, отстаивая каждый свою точку зрения, ссылаясь на нужные места толстенных томов. Каждому казалось, что он прав, что он нашел самый интересный и главный материал к теме. И все же мы приходили к единственно правильному выводу. Наши коллеги по кружку, они же оппоненты и грозные критики, внимательно слушали нашего докладчика. Они ведь прекрасно знали данную нам тему и тоже готовились к ней. Потом был рой ехидных вопросов, беспощадная критика нашего реферата. Но мы тоже были не лыком шиты, отчаянно огрызались, нас трудно было поймать на чем-либо по данной теме. А если докладчик затруднялся ответить на какой-нибудь вопрос, на выручку коллеге приходила вся наша группа.
