Трясущимися руками он распахнул вдруг полу своего пиджака и, хватая из бумажника деньги, запальчиво мял их и бросал на стол, приговаривая.

- Вот!.. Вот!.. Вот!..

Потом вытащил кошелек и так же страстно и неожиданно для самого себя раскрыл его над столом, и, когда зазвенели рубли, полтинника, золото и мелочь, он почти уже шепотом восклицал, но резко, на всю комнату:

- Вот! Вот!

От денег, сыпавшихся на скатерть и на пол, и от той страстности, с которой Красавицын все это делал, впечатление было велико и сильно. Все осторожно начали подгребать бумажки в одну кучу, а некоторые нагибались я поднимали с пола монеты.

- Жертвую! - восклицал Красавицын, овладевая опять собою и чувствуя, что честь спасена. - Сложимся, объявим подписку, наймем добровольцев: пусть дуют проклятых крамольников!

- Бить! - радостно поддержали сыщики.

- Бей их! Бей! - ответили еще голоса, а Воронов захлопал в ладоши и весь просиял.

- Кладу и я от себя на доброе дело, - сказал он, медленно роясь в бумажнике.

- И я кладу на алтарь отечества! - добавил торговец с медалями, выбрасывая золотой.

И другие все согнули головы над кошельками, стараясь достать и положить в общую кучу так, чтобы другие не заметили - сколько.

- Теперь мы видим, - говорил Воронов, - как велико негодование против крамолы во всех слоях населения. Нам дорого ваше сочувствие, а за средствами и силами дело не станет: народ горит желанием сокрушить врагов родины.

Да погибнет крамола! - торжественно воскликнул он, поднимая над головою кулак.

- Бить! Бить! - поддержало собрание.

- Телеграмму послать в Петербург! - настаивал кто-то.

- Уже близится радостный час, - громко продолжал Воронов, покрывая голосом общий шум, - когда все мы, истинно русские люди, соберемся победоносно под святые стены Кремля, под благовест и трезвон наших московских колоколов. Из соборов вынесем мы торжественно наши хоругви и святые иконы и крестным ходом двинемся тысячными толпами по древней столице, колыбели нашей веры и самодержавных царей! Да сгинет измена! Нет пощады крамольникам!

- Ур-а-а! - закричали сыщики, а остальные горячо поддержали:

- Правильно! Дельно! Нечего их миловать!

- Сочувствуем! - кричал банщик, ероша волосы. - Гнать их всех к чертовой матери!..

V

Не прощаясь ни с кем, Яша незаметно ушел.

Странное, смутное чувство испытывал он, выйдя на свежий воздух. Магазины все были заперты и темны, и все эти торговые улицы и переулки, оживленные днем, теперь были тихи и безлюдны. Полная луна освещала пустые тротуары и мостовую, золотила железные глухие ставни дверей с висячими большими замками и гляделась в серые зеркальные стекла. Кое-где сидели сторожа на принесенных ящиках, скучливо прохаживался городовой, и только изредка проезжали экипажи, точно среди глухой ночи, хотя было вовсе не поздно и на других улицах было еще светло, оживленно и людно.

Часа два тому назад Яша шел сюда возбужденный и бодрый, а возвращался теперь усталый и подавленный.

Он не понимал себя, чувствовал какое-то недоумение и не знал, что сказать завтра дедушке.

Путь его лежал через Кремль.

По обычаю, снявши шапку в Спасских воротах, он с непокрытой головой шел против сквозного ветра и думал о том, как все они, тысячными толпами, вскоре пойдут здесь с пением и хоругвями, а те - другие - будут в это время лежать по кладбищам и больницам с переломанными костями. И ему было жутко и в то же время соблазнительно ожидание этого.

- Яша! А, Яша! - услышал он осторожный оклик и вздрогнул от неожиданности.

Перед ним стоял Федор и протягивал руку, но не так, как здороваются, а как благословляют.

- Отец Федор! - изумился Яша. - Вы как здесь?

- Я здесь у приятеля... Еще ведь не поздно. Я все тебя поджидал: второй раз выхожу глядеть. Ну что? Кончилось собрание?

- Я ушел. Другие еще остались.

- Ночь-то какая красавица! - шепнул Федор, взглядывая на небо. - Вот хорошо как! Чисто летом!.. Я тебя провожу немножко. Я сегодня ночую здесь вот, - кивнул он куда-то в сторону. - Мне не поздно: меня пустят.

Они шли уже рядом.

На Федоре было надето чье-то чужое черное пальто, похожее на монашеское, очень узкое, которое он все старался запахивать, но оно расходилось и обнажало ему то ноги, то шею.

- Расскажи, Яша, что было?

Яше и самому хотелось высказаться раньше, чем сообщать дедушке. Федора он знавал с детства и, хотя считал его человеком пустым и пропащим, все-таки верил ему и не стеснялся с ним.

- Пойдем к памятнику, - звал его Федор, - там скамеечка есть; посидим, потолкуем. Очень мне интересно, Яша.

Даже спать не могу.

- Пойдемте, - согласился Яша.

Они пересекли плац-парад и, взглянув мельком на статую Александра, вошли в гулкую сквозную галерею, всю освещенную луной, с черными тенями от колонн и арок, распластавшихся наискось по каменному полу.

- Со всей России сюда жертвы несли, - промолвил Федор, оглядываясь направо и налево. - Весь народ давал по грошам да по монетам в память освободителя. А его вон куда занесли, за ограду, в четыре стены!.. Все боятся, как бы народ-то дальше не заговорил про свободу... Вот и спрятали... Свобода, видно, вроде сокровища: всякому хочется взять, да не всякому хочется дать.

Они сели на гранитную скамью у самого обрыва, откуда при свете луны виднелось Заречье с его домами и колокольнями, с длинными фабричными трубами, утопавшее в туманной серебристой мгле.

Яша начал рассказывать, а Федор молча слушал и только изредка покашливал или произносил "гм! гм!", словно подтверждая что-то.

- Что же, ваш Воронов своим колокольным звоном хочет весь народ, что ли, сделать счастливым? - спросил, наконец, Федор, неожиданно и ласково накрывая своей холодной рукой Яшину руку. - Нет, Яша! Народ по деревням с голоду пухнет, и ему не до колокольного звона. Голодному нужен хлеб, а обиженному - правда. А святую правду еще никто кулаками да палками не доказывал. Так-то, милый! Ты подумай об этом.

Он помолчал и добавил:

- Где правда и где неправда - кому лучше знать?

Образованного человека в этом деле не проведешь: он понимает. И нужду народную понимает получше лодырей или жандармов. Ты подумай об этом.

Яше было неприятно все это слушать. И без того он чувствовал себя сбитым с толку, а тут еще Федор подливал масла в огонь.

- Видишь Александра Второго? Это он отдал приказ об отмене крепостного права. А народ ему памятник поставил. Подумай-ка.

- А студенты его убили! - воскликнул вдруг Яша и встал. - Прощайте, отец Федор. Мне пора. Вы уж дедушкето не очень говорите про ваши мысли, а го он вас и в лавку перестанет пускать. Лучше помалкивайте, а то прогонит!

- Помолчу до поры до времени, - жестко улыбнулся Федор, тоже вставая и запахивая свое узкое пальто.

Яше показалось, что он обидел Федора, и ему стало жалко его и стыдно. Чтобы загладить это, он протянул ему руку и сказал, точно прося прощения:

- Приходите в субботу... У нас в Линии будет общественный молебен. Певчих человек двадцать будет... Протодьякона пригласили.

Федор почувствовал настроение Яши. Он понял его и с улыбкой ответил, пожимая в свою очередь руку и забывая обиду:

- А драться не будешь, помолясь богу?

- Нет! - засмеялся тот.

- Ну, ладно; приду. И дедушке ничего говорить не стану. Да ведь он все равно убежден, что я очень люблю студентов и говорю то же, что говорят студенты; а студенты, по его мнению, из человеческих черепов пиво пьют... Ста ю быть, ни им, ни мне никакого доверия нет. Знаю я это.

Он засмеялся и все еще не выпускал Яшину руку. Ему хотелось сказать Яше что-то хорошее, хотелось сказать спасибо за то, что он устыдился своей грубости.

- Дай я тебя поцелую, - сказал он тихо. - А теперь иди с богом. Прощай.

И когда Яша пошел, Федор через минуту окликнул его:

- Яша!.. Народ может быть счастливым и сытым!