В это время и должны были вступить в дело наши северные соседи и наш фронт.
После отклонения предложенного нами варианта наступления с использованием большого количества танков Военный совет снова приступил к поиску решения, основанного на эффективном использовании наличных средств. В начале мая Генеральный штаб повторно запросил наши соображения, сообщив при этом, что фронту для усиления будут переданы из резерва Ставки 28-я армия и 9-й танковый корпус. На этом помощь Ставки следовало полагать исчерпанной.
Теперь, когда очередность действий фронтов и наши возможности определились с достаточной полнотой, развернулся напряженный поиск нового, надежного оперативного решения.
Не берусь здесь перечислять все предложенные, рассмотренные и отвергнутые варианты. Коротко отмечу только, что окончательный вариант входил в явнве противоречие с классическими канонами оперативного искусства. По замыслу К. К. Рокоссовского, опиравшегося на всестороннее, детальное знание сложившейся обстановки, принятым вариантом предусматривалось нанесение двух ударов, из которых каждый был в своем роде главным{30}.
Окончательный вариант предложений, обработанных Генеральным штабом, обсуждался в Ставке с участием командующих 1-м Прибалтийским и Белорусскими фронтами, командующих родами войск Красной Армии.
Не ставя перед собой задачи анализа и сравнения существующих теперь толкований событий, связанных с рассмотрением и утверждением окончательного плана летнего наступления, участием в нем войск нашего фронта, я разрешу себе воспроизвести собственный рассказ К. К. Рокоссовского по возвращении его из Москвы на фронт. Рассказ этот записан хотя и по памяти, но вскоре после окончания войны. Ряд положений мной выверен (при записи) в личном общении с К. К. Рокоссовским.
- Наши предложения рассматривались первыми, - начал свой рассказ Константин Константинович. - "Мы уже ознакомились с вашим планом, - сказал Сталин, обращаясь ко мне, - и большинство присутствующих здесь его не одобряет. Они утверждают, что ваше намерение наносить два главных удара на правом фланге идет вразрез с прописными положениями военной науки. Вы настаиваете на своем варианте?"
Я подтвердил обоснованность нашего варианта. Тогда Сталин обратился к присутствовавшим и предложил им высказать свою точку зрения. Тут мне, скажем прямо, досталось: представитель Генштаба и члены Ставки чуть ли не в один голос обвинили меня в неграмотности, в незрелости оперативного мышления и вообще в неспособности разработать план, заслуживающий рассмотрения. "Где это видано, - говорил один из выступавших, - чтобы на одном оперативном направлении наносились два главных удара, чтобы войска били растопыренными пальцами, распылялись силы и заведомо ставился под угрозу срыва успех самой операции?"
- Выслушав всех критиков нашего предложения, Сталин вновь обратился ко мне с вопросом: продолжаю ли я настаивать на своем? Я ответил, что продолжаю настаивать, потому что наш план разработан всесторонне, с учетом всех существующих обстоятельств и ожидаемых последствий, что весь руководящий состав фронта исползал буквально на животе передний край, так что знаком с обстановкой не по чьим-то докладам. В плане заключено всесторонне продуманное и наиболее целесообразное использование сил для наступления в сложных и очень своеобразных условиях заболоченной местности. И еще я посчитал себя обязанным доложить Верховному, что в предложенном нами решении заключено коллективное мнение не только командования фронта, но и командующих армиями, командиров многих соединений. Решение принято на основании данных тщательной разведки расположения сил и средств противника, анализа их возможностей.
Мое заявление вызвало новую волну критических замечаний. Меня даже кое-кто попытался призвать к благоразумию, ссылались на военные авторитеты. Приводились примеры из военной истории... Сталин внимательно слушал выступления, курил, временами вроде бы сочувственно кивал головой.
Когда я, выслушав все эти упреки, заявил, что, относясь с полным уважением к военным авторитетам, продолжаю стоять на своем, Сталин проявил явные признаки раздражения. "Однако вы упрямый человек! - произнес он с осуждением. - Идите в соседнюю комнату, подумайте!"
Вышел я, сел в тишине изолированной комнаты и думаю. Впрочем, о чем, собственно, я должен еще был думать? Ведь по-другому-то у нас все равно ничего не получалось! Однако для прочности позиции еще раз перебрал в памяти все, что мы здесь оценивали, взвешивали, вырабатывая окончательный вариант, и снова пришел к решению - стоять на своем до конца!
Минут через двадцать меня вызвали в кабинет Верховного. Сталин, как только я вошел, дал знак собравшимся прекратить разговор и спросил: "Ну как, переменили вы свое решение?" "Нет, - говорю, - товарищ Сталин. Наше решение твердое и неизменное и я прошу утвердить его в представленном виде. Если вы его считаете ошибочным, а, следовательно, меня неспособным правильно оцепить обстановку, принять грамотное решение - прошу освободить меня от командования фронтом, поскольку ни у меня лично, ни у Военного совета фронта иного решения нет".
По той напряженной тишине, которая наступила в кабинете, по тому, что кто-то сочувственно вздохнул, словно уже проводив меня с должности, я понял, что сейчас решится все и, очевидно, далеко не лучшим для меня образом. И еще подумал, что кто-то другой или придет к нашему решению, или провалит операцию. Так что отступать от того, в чем был убежден, не намеревался ни на шаг.
"Вот что, товарищ Рокоссовский, - сказал в этот момент Сталин, на этот раз, как всегда, спокойно, без раздражения. - Пойдите подумайте еще раз. Хорошенько подумайте!"
Вышел я снова в соседнюю комнату, которую успел уже рассмотреть во всех подробностях, и, как ни странно, почувствовал вдруг такую уверенность в своей правоте, что, не ожидая приглашения, сам вернулся в кабинет Верховного. Теперь, как мне показалось, Сталин посмотрел на меня с каким-то пристальным любопытством. Я оценил это по-своему и решил, что придется мне в лучшем случае снова командовать армией. "Ну, так что же вы решили?" - спросил Сталин. Здесь Константин Константинович на минуту умолк, явно переживая вновь происшедшее. Потом продолжил: - Я сказал, что настаиваю на принятии нашего решения, другого не вижу и, пока отвечаю за успех действий фронта, буду стоять на своем!
Пожалуй, я только в этот момент почувствовал, что в кабинете жарковато. Сталин рассматривал меня с нескрываемым любопытством. Потом поводил в воздухе черенком трубки, точно подчеркивая свои слова, и произнес: "Вот это мне нравится! Чувствуется, что в человеке есть твердая внутренняя убежденность в своей правоте, ясное понимание и обстановки, и возможностей фронта, вера в успех... Не то, что некоторые наши военачальники. Скажешь ему: "Может, лучше так?" - и он соглашается. Скажешь ему: "А, может быть, лучше этак?" - он опять немедленно соглашается. И не поймешь такого человека, есть ли у него что-то свое, какое-то убеждение, собственное мнение? От таких начальников не жди хорошего. Командующий должен быть убежден в правильности своего единственного решения, должен уметь и отстоять его. Поведение Рокоссовского - хороший тому пример! - Потом, обращаясь ко мне, Сталин произнес, как отрубил: - Ваш план утверждаю и желаю успеха!"
- И как вы реагировали на это? - спросил я тогда у Константина Константиновича.
- Наверное, в первый раз за всю службу в армии захотелось расстегнуть воротничок кителя! - рассмеялся К. К. Рокоссовский.
В связи с этим памятным разговором мне хочется подчеркнуть, что последнее слово в решении оставалось всегда за Ставкой, так было на протяжении всей войны. Но это последнее слово обязательно впитывало в себя и отражало чаще всего то, что следует назвать коллективной мудростью военачальников действующих войск, Военных советов фронтов и армий, командиров и штабов многих соединений.
Во всех случаях, когда это представлялось возможным по условиям сохранения военной тайны, в работу по составлению всякого рода предложений вовлекался определенный круг будущих исполнителей оперативных решений. Так было под Сталинградом, так было на Курской дуге, так было, насколько мне известно, всегда, когда разрабатывались планы очередного удара по противнику.