Теперь можно ответить на "коварные" вопросы, сформулированные выше.
1. Что останется от логической ("железной") необходимости, если предположить некую полилогичность (соответственно - диалогичность) нашего мышления? Останется (и впервые выявится) способность логики включать в себя процесс своего самообоснования, способность логики выходить за собственные пределы. Логическая необходимость того или другого вывода будет обоснована логикой формирования и коренного изменения исходных начал логического движения. Наука логики освоит не только необходимость, но и свободу (творческую способность) реального мышления. "Железа" тут, может быть, и поубавится. Но логики будет гораздо больше. Будет отсечен регресс в дурную бесконечность эмпирических "обобщений".
2. Зачем вообще нужна проверка логики - логикой, когда существует иная, радикальная проверка: мышления - бытием, теории - практикой?
Просто затем, что проверка мышления бытием, теории - практикой имеет смысл и может что-либо доказывать лишь тогда, когда эта проверка ассимилируется логически и приобретает форму внутренней "проверки", точнее, самообоснования и самоизменения логики; когда не-мышление, не-логика могут выступить как другая логика или как эта же самая логика, но в качестве собственного самообоснования, а значит, и самоизменения, выхода за свои пределы.
Итак, ответы на первый и второй вопросы, по сути, совпадают и выражают внутреннюю необходимость современного (теоретическая революция XX века) развития логики. Вместе с тем они выражают возможность разрешения тех радикальных логических трудностей, перед которыми капитулировала философская логика начала XIX века.
Другое дело, что эти ответы остаются - пока - благими пожеланиями и не могут быть обоснованы какими-то реальными возможностями (в смысле потенциями) современного логического движения. Да, эти ответы разрешили бы трудности Гегеля и Фейербаха. Да, эти ответы реализовали бы требования современных математических и физических теорий. Но все же это все - "если бы да кабы...".
Необходимо сформулировать наши утверждения не в качестве пожеланий, но в качестве открытия, теоретического "наблюдения" примерно в таком виде: "Мышление всегда носило такой (диалогический) характер, хотя сам тип диалогики (самообоснования) исторически изменялся, преобразовывался... Сейчас диалогика изменяется так, что она может и должна быть осмыслена логически (в логической теории), понята в своей логической форме".
Если мы сможем придать нашим утверждениям такой характер - характер теоретической идеализации реальной истории мышления, тогда наше логическое предположение станет логическим положением, тогда предопределение диалогики станет ее развитым определением. В последующих очерках этой (первой) части мы и постараемся реконструировать историческую реальность "диалогики" (творческой логики) Нового времени (XVII - начало XX века), точнее, постараемся реконструировать "строение головы" теоретического гения этой эпохи, "микросоциум" его внутренних дискуссий.
Но для того чтобы понять действительный смысл такой реконструктивной работы и ее непохожесть на то, как обычно мыслится "дело логики" (ведь мы будем характеризовать не форму логического движения, а внутреннюю "форму" субъекта мышления, его готовность творить), необходимо развить дополнительные предопределения такого подхода. Ведь Гегель и Фейербах лишь завершили сложнейший философский путь; их размышления и их тупики означали предел и исчерпание многовековой традиции. Традиции, которая сейчас, во второй половине XX века, становится основным предметом размышления и преобразования.
4. "Возвращение" к традициям философской логики (XVI - начало XIX века). Возвращение или преобразование?
Логический анализ проблем "диалогики" постоянно выводил нас к идее "многоместного субъекта" творческого мышления, к необходимости логически воспроизвести уже не столько структуру и форму движения положенной теоретической мысли, сколько логику "замыкания на себя" творца этой мысли, логику его общения с самим собой, "логику" (но каков здесь смысл понятия "логика"?) его готовности, его предрасположенности к творчеству.
Ведь если я анализирую текст для того, чтобы проникнуть за текст, в "душу" его изобретателя, "слагателя", то анализ структуры текста должен обернуться пониманием того (или тех), кто ведет эти споры, того, кто эти тексты создает. Поэтому, точнее, здесь должна идти речь не о проникновении "за текст", "под текст", но о том, чтобы понять и переопределить сам текст, как процесс его самосозидания, как - автора. Такое понимание особенно существенно в поэтической речи и в речи философской, когда внешняя речь сама организуется по законам речи внутренней (феномен "ленты Мёбиуса"). Конечно, это будет понимание логическое, реконструкция идеализованная, направленная на то, чтобы восстановить некий обобщенный образ творца - не как индивида, а как исторически заданного "микрокосма" "творческой головы", творческого гения определенной эпохи ("гения" и в обычном, и в сократовском смысле слова, в смысле витающего в моем индивидуальном сознании и провоцирующего мою мысль "образа культуры"). Но все же я должен в "отчужденном тексте" понимать (реконструировать) автора как "нечто" радикально нетождественное (и тождественное) тексту.
При таком повороте проблемы нам не нужно будет расшифровывать логику творчества как логику некоего анонимного, отчужденного от теоретика и саморазвивающегося процесса. И в этом - выход, поскольку та задача таила бы в себе (как у Гегеля) некий логический трюк, паралогизм: мы стремились бы непосредственно отождествить логическую форму субъекта, форму возможности, готовности создания новых идей и форму положенного, сотворенного знания, бесконечного дедуктивного движения понятий. Мы невольно пытались бы подрумянить, подгримировать дедукцию под творчество.
Делая вид, что говорим о творческом мышлении, мы, по сути, говорили бы о другом - о возможности осознать каждую сотворенную мысль, идею, новое содержание как логическую форму, то есть как основание последующей мысли, последующего понятия. Это было бы гегелевское "образование" индивида (когда я усваиваю наличное теоретическое богатство как свое достояние, свой разум), но этот великолепно образованный индивид ничего не мог бы изобретать заново, это был бы великолепный мул.
Как только я "образовался" (просветился), я, слитый с всеобщим духом, уже ничего не имею перед собой, ничего и никого не имею вне себя, я абсолютно самоудовлетворен. Я перестал быть "Я", перестал быть личностью.
Безусловно, резкие слова, использованные сейчас мной, излишни. Гегелевские "трюки", "паралогизмы", "подрумянивание" и "гримирование" были вещами очень существенными - не трюками, а необходимыми (промежуточными) идеализациями. В гегелевской логике разработаны (открыты) логические формы, позволяющие понять теорию как снятого субъекта (преодоленного и воспроизведенного в своем творении), позволяющие, далее, понять теорию как нечто снимаемое в субъекте, то есть преодоленное и воспроизведенное в таком субъекте, которому теория уже не нужна, который все о себе (о мире) знает.
"Трюк" - это только в том смысле, что гегелевская логика построена была таким образом, чтобы уже нельзя было обойтись без процедуры снятия, чтобы субъект творчества не мог быть понят, не будучи снятым в теории, а теория не могла быть понята, не будучи снятой в абсолютном субъекте. Теория оказывалась бессмыслицей для такого субъекта, который уже "образован" (в смысле - просвещен о своем всесилии и всезнании).
Вся работа, осуществленная Гегелем, готовила "теоретический текст" к последующим идеализациям. При том повороте проблемы, о котором сейчас идет речь, гегелевская промежуточная идеализация "снятия" уже снята. Оказывается возможным воспроизводить творческого субъекта логически, и все же не в снятом виде, но в собственной форме - в форме самоизменяющегося субъекта, "невидимого творческого колледжа". Логик (философ-логик) должен говорить не о теории, а об Уме. Или скажем так: он должен и может сейчас проникнуть через теорию, исследуя теоретический текст, в Ум теоретика, ее (теорию) изобретающего. Должен проникнуть в "Палату ума" (во внутренний совет теоретизирующей головы).
