Олег Аркадьевич Тaрутин

К НЕСЧАСТЬЮ, ТОЛЬКО ТЫ...

Наконец судьба послала ему

одну удивительную встречу, послужившую

началом событий.

Л. Соловьев, "Повесть о Ходже Насреддине"

Иван Андреевич Глаголев, а для тех, кто знал его получше, - Ванечка Глаголев, как вышел поутру из ворот торгового порта, абсолютно не представляя, куда он теперь и зачем, так до сих пор и не надумал этого.

Миновав какие-то улочки, посворачивав куда-то, вышел Ванечка на Фонтанку и двинулся вдоль парапета, глядя на воду: куда река, туда и он. Шел он в состоянии полной душевной прострации и полного отключения, как говорится - на автопилоте, и трезв был Глаголев, как стеклышко.

Не замечал он ни людей, ни уличного шума, не заметил даже внезапно начавшегося дождя и не вспомнил о своем шикарном автоматическом зонте, который так и провисел весь дождь на его кисти. Впрочем, дождь быстро кончился.

Когда Ванечка доходил до очередного моста, автопилот почему-то переводил его на противоположный берег Фонтанки и движение продолжалось.

Так, чередуя стороны уложенной в гранит реки, Глаголев мельком осознавал себя то на Калинкином мосту, то на Египетском, и вот теперь - на мосту Пестеля. Здесь он глянул на часы, удивившись отрешенно, что шагает больше часа и что Фонтанке скоро конец, а тут как раз автопилот развернул его от реки, направив в узкий поперечный переулок.

"Вот оно как... как оно получилось... - безостановочно и однообразно, будто заевшая пластинка, звучало в Ванечкином мозгу,-вот аад.ь как оно обернулось..." И весь от порта путь чак: тоскливо и неустанно. Как осенний дождик над тундрой, как тиканье часов в бессонницу- как заоконное зудение мухи. А всего вернее - как бесконечный счет под наркозом.

А кончится наркоз, и всплывет в памяти, замаячит в сознании непоправимое жизненное событие, свалившееся на глаголевскую голову, как кирпич с крыши.

Случилось же с Ванечкой вот что: дней десять назад от него ушла жена. И опять же, "ушла" - не то определение, ибо и по сию пору обреталась Стелла Викторовна в бывшей их квартире вместе со своим любовником.

Ушел-то как раз сам Глаголев. Но это уже формально-территориальные нюансы, не меняющие сути. Суть заключалась в безумной и страстной любви Стеллы Викторовны, Ванечкиной ровесницы, женщины за сорок, к двадцатидвухлетнему Алику Миркину, гениальному художнику. Суть заключалась в полной невозможности жить ей без этого самого художника, а ему-без нее, а обоим им-друг без друга, и - "я не думала, что так бывает", и - "это сильнее меня", и - "прости", и - "ты не смеешь, не смеешь его осуждать!".

Все эти страсти, громыхнувшие над глаголевской головой, зародились и стремительно вызрели во время его пребывания в экспедиции на "далеком ледовом континенте", как принято писать в газетных корреспонденциях.

Вот уж чего не ждал, не предполагал многоопытный Глаголев... Ни сном, как говорится, ни духом. Проводы были как проводы, телеграммы как телеграммы: "в порядке... желаю. .. целую..." Традиционная посылка с обратным пароходом. Без письма, правда, но разобраться - чего ж писать, когда человек сам домой возвращается?

То, что жена не встретила его на причале в порту, тоже не очень огорчило Глаголева: возвращался он на "черненьком" пароходе, на грузовике, в числе немногих сотрудников, сопровождавших экспедиционное оборудование и авиацию, а "беленький", многокаютный красавец, забравший из Антарктиды основной состав экспедиционников, пришвартовался прямо у гаванской стенки месяц назад: его и встречали с музыкой, цветами и телевидением.

И все же слегка позавидовал Глаголев друзьям-приятелям, затисканным счастливыми родственниками, женами и детьми. В родной каюте, в галдящем, радостном многолюдье, Глаголев выпил самую малость за счастливое возвращение, за все хорошее и заспешил домой. Вещи свои он оставил на пароходе (предстояла многодневная выгрузка снаряжения), прихватив только сумку с подарками жене, заморскими напитками и кой-какой свежей корабельной снедью. Он сердечно распрощался с развеселой компанией и в радостном предчувствии покатил на такси к своему празднику. Или не заслужил он его полугодовыми суровыми буднями?

Где ж эта улица, где ж этот дом, где эта Стеллочка, что я... На которой шестнадцать лет женат? Где эта Стелла Викторовна, с которой не соскучишься?

За ездой, за разговорами с весельчаком шофером он все улыбался тому, что, мол, точно - не соскучишься, что верно, то верно. И вспоминал благодушно "нескучные" случаи из их семейной жизни. К своей половине Глаголев относился снисходительно и терпеливо, как бы признавая за ней почти законное право на взбалмошность, капризы и странности, ибо проистекали они, думал он, в силу неудовлетворенности ее ранимой творческой натуры.

Стелла Викторовна считала себя неудачницей и мучилась этим сознанием. Так много желать и обещать и так ничтожно мало преуспеть на музыкальной ниве! Жалкий итог неудачницы - музыкальный кружок при задрипанном клубе! "Да чем же он задрипанный?-спорил поначалу Глаголев. - Кружок как кружок, клуб как клуб. Учишь людей, занимаешься любимым делом, ну и занимайся на здоровье!

Не всем же лауреатами быть. Ведь не брал же я с тебя такого обязательства перед свадьбой? Да ты хоть шваброй маши на лестницах, хуже для меня не станешь". - "Шваброй? - трагически переспрашивала она. - Ты прав: шваброй было бы честнее... И доходнее! Доходнее, да? Это ты имеешь в виду, это?" И текли слезы, и Стеллины зубы стучали о стакан с водой, и долго потом томил Глаголева тошнотворный запах сердечных капель.

Впрочем, все эти "музыкальные трагедии" разыгрывались только перед ним, в качестве необходимой эмоциональной разрядки творческой натуры. Он же, со всеми его "электронными ящиками" (имелась в виду аппаратура), со всеми его экспедициями, льдинами и самолетами, считался в доме натурой нетворческой. Кружковскую же свою работу, как быстро понял Ванечка, Стелла Викторовна любила, отдаваясь ей всей душою, не считаясь ни с каким временем. Особой страстью ее было выискивать молодые таланты, а выискав, пестовать их и лелеять. Вечно вокруг нее гомонили и топотали всевозможные дарования из сопредельных областей искусства: какието юные фотографы-художники, студийцы-чеканщики, какие-то скульпторы и чтецы...

Был, помнится, даже один драматург, нервный и дерганый студент-заочник. Стелла Викторовна опекала этот молодняк как мамаша, восторженная жизнь которой в любимых чадах.

Вечно она кому-то что-то доставала, для когото что-то узнавала, кого-то ссужала деньгами ("Он голодает, понимаешь, голодает!"), из-за кого-то смешно конфликтовала с начальством.

А то, допустим, часами висела на телефоне, проникновенным голосом убеждая в чем-то жену своего подопечного, улаживая очередную семейную неурядицу гения, беспомощного в житейских делах. ("Она его просто губит, эта дура!")

Всю эту высокоинтеллехтуальную возню и топотню в своем доме, все эти звонки и посиделки с черным кофе, всю неустроенность семейного быта Глаголев сносил с завидным терпением и юмором. Но порою эти игры переставали его забавлять, становясь поперек горла. "Алло!-говорил он тогда в телефонную трубку, обзванивая ближайших друзей.-Алло! Мы ищем таланты!" Этот клич, ставший паролем в их компании, собирал под Ванечкины знамена человек пять полевиков-коллсг, готовых хоть до утра восседать за столом и петь лихие скитальческие песни.

- Ну кто они, эти твои собутыльники? Ну что они собой представляют?!-криком вопрошала потом Стелла Викторовна и расплескивала из стакана накапанное лекарство.

- Хорошие люди,-лаконично ответствовал Ванечка.

- Эти вечные дикие песни, эти дурацкие воспоминания!-рыдала жена.

- Это наши подробности,-вставлял.он.

- .. .а Эдик собирался читать раннего Лоскутова! Лос-ку-то-ва!-расчленяла она на слоги знаменитую фамилию.-С таким трудом достал,принес...