Проснувшись часа через три, он окатился под душем, оделся и вышел проверить товарищей. Дверь в соседний номер была не заперта. В кресле неподвижно спал Серега. Василич пошевелился, встал с кровати и, глядя сквозь Павла, пробрел в ванную. Павел выполз на улицу и пошел к Морвокзалу.
После аэропортов, дорог, ресторанов, после бесконечной самолетной гонки от непередаваемого чувства края вдруг перехватило дыханье. Перед Павлом была бухта, тесно забитая ржавеющим флотом. Ближе всего стоял белый в рыжих подтеках плавучий госпиталь с красными крестами на круто изогнутом корпусе, за ним в ряд огромные, брошенные на произвол судьбы военные корабли, с сетками антенн, с подтеками под ноздрями клюзов, страшные в своей бессильной мощи. Справа подваливал к пирсу пассажирский теплоход, а прямо перед Павлом тарахтел, подрабатывая к берегу и с носа высаживая пассажиров, изношенный, крашенный черной краской катер. И все это старое железо ходило ходуном, вздымалось вверх и опускалось вниз в прозрачной матово-голубой воде океана. Клубилась из-под винтов бело-голубая пена, и эта поразительная и спокойная зеленая синева дышала, колыхалась и излучала такую абсолютную силу, что Павел, несмотря на тяжелейшее похмелье, застыл как зачарованный, будто захлебнувшись, захлебнувшись живой, дышащей синевой, такой неожиданно близкой и такой отстраненно-далекой и на тысячи безлюдных верст такой же чистой, могучей и будто говорящей: в каждом заливе, в каждой береговой извилине, в ведре, которое матрос на веревке подымает на палубу, везде я - шевелящийся, дышащий и огромный океан. А у самого берега, на полной синего света воде, не приставая к этой синеве, пузырилась, прибиваясь, бурая мазутная грязь.
Павел купил бутылку пива и выпил ее, заев толстым и пряным китайским беляшом из белого теста. Потом долго и тяжело поднимался по заледенелой, засыпанной серым снегом и мусором лестнице, мимо ларьков, прилавков с ценами, в полтора раза превышающими красноярские, мимо изможденных бабок за прилавками, мимо протягивающей руку старухи-нищенки, мимо этого измученного города, производящего на фоне невообразимого океана какое-то отчаянное впечатление. Он пришел в номер и не раздеваясь лег на кровать, с чувством раздирающей потери думая о краткости жизни и о том, что никогда уже не будет жить здесь.
Было темно, когда Павла разбудил стук в дверь, за которой стояли причесанный и благоухающий Серега и Василич со свежим огнем в глазах. Павел привел себя в порядок, и они пошли в бар на этом же этаже. Там было пусто, лишь за угловым столиком сидели с выжидающими улыбками три девицы. Василич окинул товарищей львиным взглядом, и они, перемигнувшись, подхватили стулья и подсели к девушкам, не забыв заказать себе водки, по поводу чего одна из девушек, худощавая, с лисьим лицом и сильно накрашенными глазами, сказала: "Вод-ка пей, зем-ля валяйся".
Светой звали крупную девицу с небольшими глазами на полном крестьянском лице, Олей - худощавую, с лисьим лицом и большим вырезом, в котором виднелось начало грудей, Яной - длинноногую плоскую кореянку в коротком малиновом платье. Смущенно морща нос, она все время улыбалась. Девушкам заказали вина, закуски, и Василич, подняв рюмку, сказал:
- Ну, девочки, за знакомство!
Павел выбрал крепкую Свету, Василич лисовидную Олю, а Серега Рукосуев кореянку в малиновом платье.
- Короче, анекдот, - сказал лыбясь Серега. - Сохатый со страшенного бодунишша из лесу выходит - и к ручью. Пьет. Ага. Тут - охотник и с эскаэса хлесть! хлесть! ему в бочину. - Серега вздрогнул, сползая, схватился за бок и продолжил: - Тот все равно пьет стоит. Этот опять хлесть! хле-есть! Сохатый ббошку подымат: да чё такое-то, вроде пью-пью, а только хуже и хуже...
Девушки, переглянувшись, вежливо засмеялись, Павел с Василичем дружно загоготали, а Серега еще несколько раз повторил:
- Пью-пью, грит, а все хуже и хуже.
Уже обсудили детали, уже вовсю закусывали и хохотали, как вдруг появилась четвертая девушка. Стройная какой-то невероятной, ослепительной стройностью, она остановилась, ясно улыбаясь и придерживая голой рукой сумочку на длинном тонком ремешке. На ней были черные туфли на высоких каблуках, ярко-оранжевые в крупную сетку чулки на широких резинках и нечто черное шерстяное и очень короткое со шнуровкой на спине. На бедрах между чулками и этой кольчужкой оставалась широкая полоса голой кожи, а низкий черный лиф даже не держал, а просто задирал ее почти голую нежно-загорелую грудь.
Лицо под сложной прической из крашеных светлых с отливом волос было тоже каким-то стройным, легким, щедро улыбающиеся губы ярко накрашены, и на этом летящем, улыбающемся куда-то вдаль лице сияли ясным океанским светом синие глаза.
Ошарашенный, Павел спросил:
- Кто это?
И лисолицая Оля с тихим злорадством ответила:
- Даша.
Через секунду Даша сидела за столиком, а Павел нес ей салат из кальмаров. Василич купил себе пакет кефира, на нем стоял адрес завода - "Промузел", и Даша весело сказала, оглядев компанию:
- Промузёвый, в общем, кефир.
Возбужденный Василич деловито обсуждал с девушками последние подробности ("Короче, сейчас все идем к нам в номер и приглашаем вашу хозяйку"). В бар зашла еще одна девица, совсем молоденькая, с веснушчатым личиком и большим, темно накрашенным ртом, и тоже подсела к столу. Василич обратился к товарищам:
- Ну что, часов шесть нам хватит? - И, тыкая пальцем в девушек, скомандовал: - Раз, два, три, четыре, пять, встаем и идем!
Тут вбежала еще девица и чуть ли не с криком: "И я тоже!" - бросилась к столику, но Василич сделал обрубающий жест рукой:
- Стоять, Зорька, похоже, хорош!
Купили прорву вина, водки, закусок и огромную коробку конфет. В ней оказалась пластмассовая форма с редкими углублениями, и Василич велел ссыпать конфеты в тарелку. Все повалили в номер, кто-то из девушек позвал бандершу, похожую на жабу девушку без возраста, в короткой бурой юбке, с мясистыми ногами и стыдливой улыбкой. Получив деньги, она было хотела присоединиться к лихой сибирской компании, но возмущенный Василич выгнал ее в шею ("Еще кряквы этой здесь не хватало!") и долго сопел от возмущения.
Василичу очень хотелось устроить эдакий неспешный и расчетливый разврат, но, как он ни старался, ничего у него не вышло, да и, наверно, не выйдет никогда. Едва товарищи уселись, успокоенно тиская девчонок, как сама собой началась обычная мужицкая попоечная суета, звон рюмок, хохот, и все пошло по той же колее, что и в самолетах.
Обнимая Дашу и что-то ей с жаром говоря, Павел встретился глазами со Светой, та с укором качала головой и говорила:
- Никогда тебе не прощу.
Даша вся подергивалась в такт музыке, поигрывала вздернутой грудью, и из-под натянутого лифа виднелись два полукружья темной кожи. Лилась водка, гремела музыка, бегали с голым торсом Света и Оля, и Дашины руки ниже локтей были покрыты темными пушистыми волосиками. Она отошла к окну покурить, и Павел сквозь невообразимый шум услышал, как она сказала Оле:
- Я понравилась.
Подсела со смущенной улыбкой Яна, провела рукой по его телу сверху вниз, спросила что-то вроде: "Ну что, котик?", придвинулась:
- Пашка, ты такой ч-ч-откий!
Павел сидел как опечатанный и поглядывал на щебечущую у окна Дашу, а Яна все мучила его:
- Я тебе не нравлюсь, да? Я некрасивая?
Он взял ее волосы, обхватил ими, как углами косынки, ее щеки, поцеловал в улыбающееся лицо и покачал головой:
- Извини, мать, я определился.
Потом Даша долго рисовала ему план бухты Золотой Рог, потом были танцы, и она приплясывала, показывая указательными пальчиками то в одну, то в другую сторону и сама себе улыбаясь. А в Павле накипала какая-то пьяная и ясная тяжесть, и с этой тяжестью он смотрел Даше в глаза, и она несколько раз говорила:
- Да ты чё на меня так пронзительно смотришь?
А он отвечал:
- Да ты чё такая красивая-то?
Уже в номере, когда на ней ничего не было, кроме тонкой короткой цепочки, как воротничком схватывавшей шею с маленькой родинкой, он нечто отметил, почуял моментальным звериным мужицким чутьем и, не переведя в слова, забыл: чуть заметную, как на папиросной бумаге, зыбь на ее груди с крупными круговинами темной кожи вокруг сосков.
